Сжигая запреты (СИ)

– Сейчас к вам придет специалист из педиатрического отделения. Покажет, как ухаживать за ребенком, – сообщает медсестра и выходит.
А я прикладываю усилия, чтобы шагнуть к люльке. И едва я над ней замираю, обледенение в груди будто горячим порывом ветра сносит. Зажигаются лампочки. Летит электричество. Запускается то самое «После», в котором я резко осознаю не только свою новую важность, но и огромную любовь.
Змееныш… Дынька… Даринка…
Не знаю, где силы берутся, но грудь вдруг распирает. Настолько меня до этого потрошило самыми мучительными эмоциями, настолько сейчас топит благими.
Я никогда не держал детей на руках. Никто меня этому не учил. Однако свою дочь я беру без раздумий. Когда она начинает кряхтеть и ворочаться, резко захлестывает страхом. Но я заставляю себя поймать контроль. Прикладываю крохотное тельце к груди и на миг прикрываю глаза.
Вдыхаю ее запах. Он очень странный и очень-очень сладкий.
Впитываю ее тепло. Оно слабое. И при этом чрезвычайно разящее. Скользит внутрь меня. Пускает корни там, где до этого была только Маринка.
Руки дрожать не прекращают, пока оглаживаю узенькую спинку и поддерживаю ладонью затылок. Перемещаю, чтобы посмотреть на сморщенное личико. Глаза-пуговки выражают то ли обиду, то ли возмущение. Сложно считать, когда внутри такая буря бушует, что в зобу дыхание спирает.
Даринка такая странная, такая милая, такая забавная… Она гораздо меньше, чем я себе мог представить. И гораздо красивее. Не влюбиться в нее попросту невозможно. Нет шансов остаться равнодушным. Она, как когда-то Маринка, переворачивает мой мир с ног на голову.
Я захлебываюсь эмоциями, которые позволяю себе проживать. Я через раз дышу. Я живу.
– Прости, – шепчу в какой-то момент, осознавая, что именно задолжал. – Прости, что так долго была одна. Больше это не повторится никогда. Обещаю, – чувства продирают горло. Голос звучит глухо. Но я уверен, что моя девочка все понимает, потому продолжаю. – Я… – дыхание перехватывает, когда перед мысленным взором возникает улыбающаяся Маринка. Раньше только ей говорил. А сейчас… Не предаю, нет. Оказывается, любовь бывает очень разной. В ней столько оттенков, что перебирать вечности не хватит. – Я люблю тебя, – выталкиваю, наконец.
И, вытягивая столбиком, осторожно прикладываю с той стороны, где неистово колотится сердце.
Осталась только ты, Марин… Мы без тебя не справимся. Слышишь, родная? 
Слышу, родной… 
56 
Утром я приду... Чтоб встречала! 
© Даниил Шатохин 
С детьми все, оказывается, не настолько сложно, насколько я представлял до того, как увидел свою дочь. Дынька особо не возмущается, когда медсестра раздевает ее и, скинув подгузник, начинает показательную обработку умилительных, многочисленных и невообразимо мелких складочек. Морщится, выпячивает губы, дует пузыри и кряхтит, но снисходительно терпит этот сомнительный спа-марафон.
Хвала Богу, чтобы сменить подгуз и натянуть на микрочеловека столь же миниатюрный комплект одежды, все же не нужно быть гением семи пядей во лбу. Достаточно просто помнить, что этот организм крайне хрупкий, и действовать исключительно осторожно.
Несколько сложнее идет процесс кормежки. К бутылке со смесью Дарина проявляет слабый интерес. Вяло лизнув соску языком, кривится и отворачивается. Когда я повторяю попытку, фыркает и начинает хныкать.
В этот момент внутри меня случается удивительный по своему уровню ураган. Грудь таким спазмом прошивает, что дух выбивает. Сердце разгоняется до запредельных высот. За ним незамедлительно подскакивает пульс. Глаза режет жжением.
И я на самом старте своего отцовства понимаю: любые боль и огорчение своего ребенка я буду проживать с троекратной силой.
Как я мог не хотеть ее? А если бы Маринка тогда приняла таблетку? Сейчас об этом даже думать страшно. Нутро так туго закручивает, что кажется, вот-вот вывернет изувеченное наружу.
Топит такими эмоциями, что моментами приходится запрокидывать голову под потолок и замирать, только чтобы перевести дыхание и дать этой диковинной внутренней коллаборации какую-никакую свободу.
 
Я крут. Я очень крут. В обычной жизни.
Сейчас же вряд ли тяну ситуацию краше гормонально-расстроенной роженицы. Блядь, да я дышу, будто схватки проживаю. Из последних сил.
И все же я бегу к свету, упорно расталкивая тучи, чтобы вынести из этого мрака своих девчонок.
Моих… Моих маленьких девочек.
У моей генетической копии на запястье бирка с именем, на которое я всей душой молюсь – Шатохина Марина Артемовна. У иконы с кодовым прозвищем Динь-Динь – мои кровь и душа.
Это нерушимая связь. Священная. И очень мощная.
Именно мы первые звенья. Именно на нас рождается клан, на который я ставлю все фишки, веря в то, что в будущем он станет таким же большим, сплоченным, любящим, сильным и непобедимым, как семья Чарушиных.
– Вряд ли она в курсе, что эта резина – источник питания, – выдаю после второй неудачной попытки покормить дочь.
За считанные минуты потею и ловлю, мать вашу, повышенную волну стресса.
– Надавите на соску, чтобы пара капель попала ей на язычок, – спокойно выписывает, должно быть, универсальный совет медсестра.
А я заранее кипишую, что с нашей упертой Дынькой эта фишка не сработает, и мне тупо не будет, чем ее накормить. Кипишую, но делаю то, что говорят. Когда же Дарина, двигая языком, распределяет смесь по рецепторам и кривится от ее вкуса, мне в голову резко фигачит давление. Я, вполне вероятно, готов терять, блядь, сознание. И, очевидно, дочь это чувствует. Смилостивившись неожиданно, сжимает губами соску и пробует добыть новую порцию пищи. Примерно за третьим разом ей это удается.
И вот тут я знакомлюсь с очередным пониманием: радость за своего ребенка тоже возводится в кубическую степень. Счастье от успеха Дарины сечет внутри меня огненные искры.
– Ну вот, – слышу в голосе медсестры одобрение. – Все у вас получается. Я ухожу, но если вдруг что, зеленая кнопка – это вызов специалиста педиатрического отделения.
– Спасибо, – благодарю машинально.
А едва оставшись с дочерью наедине, ловлю новый прилив жара катастрофической неуверенности.
Сколько ее кормить? Есть ли какие-то определенные нормы? Рассчитала ли их за меня медсестра? Когда я пойму, что ребенку пора спать? Что еще, кроме еды и тепла, ей нужно?
Впрочем, все эти вопросы сами собой отпадают. Дарина засыпает и вскоре прекращает плямкать соску. Можно бы было положить ее в люльку. Но что-то внутреннее не позволяет мне выпускать свою малыху из рук. Откладываю бутылку, распрямляю нежный комок жизни на своем левом предплечье и, осторожно поглаживая второй рукой, застываю с ней у окна.
Кажется, ей комфортно. Безопасно, тепло и просто хорошо.
Начинаю чувствовать своего малышонка позднее, чем она меня. Но, должен признать, стыда за свою заторможенность почти не ощущаю. Радуюсь, что это в принципе происходит. И делаю выводы, что во многих ситуациях с ребенком можно выплывать чисто интуитивно.
На стекле мокрыми крупинками собирается снег. Мое счастье отягощено самой страшной тревогой. Но Бог знает каким образом все это время, начиная с того момента, как взял Даринку на руки, чувствую незримое присутствие Марины. Она будто за моей спиной стоит. То и дело тянется, чтобы заглянуть мне за плечо.
Маленькая… Красивенькая… Наша… 
Да, Маринка, наша… 
И снова я дышу с трудом. Снова отрывисто долбит мое сердце. Снова перебирает дрожь каждую клетку моего тела.
На тебя похожа, Дань… 
На тебя тоже, Марин… 
На тебя больше… 
Сходство на самом деле одуряет. Нереальная помесь. Невозможно сказать, какие черты от меня, какие от ведьмы моей. Даринка просто гримасничает во сне, и я вижу в ней себя. И вижу в ней Маринку. Слиться двум влюбленным в новом человеке – это высшая степень единения. Это истинное чудо.