Охотник (СИ)

— Господин… — Голос отказывался слушаться, пришлось прокашляться. — Да, в конце концов, не верите — подчините разум и вся недолга!
Да, потом его неделю будет трясти от отвращения, но если уж выбирать…
— Зачем я буду беспокоить почтенного занятого человека? Да и дорого это…
— Как будто из своего кармана платить, — не удержался Гуннар. Впрочем, терять уже нечего.
— Вот как запел, а дурачком прикидывался. Признаешься в том, что убил?
— Мне не в чем признаваться.
Надо было рубить. И это стало его последней связной мыслью.
* * *
Оказывается, быть молодым, здоровым и сильным — невеликое благо, когда никак не получается ускользнуть в беспамятство, раз за разом твердя лишь три слова — это не я. И все же всему есть предел. Как раз в тот миг, когда Гуннар готов был признаться в чем угодно, разум все же провалился в темноту. Наверное, ненадолго, хотя кто его разберет. Очнулся от воды, выплеснутой на голову, и пощечины. Оказывается, он уже не висел, стоял на коленях. Судья присел напротив, запрокинул его голову, вцепившись в волосы на затылке.
— Неужели тебе не хочется, чтобы все это закончилось?
Гуннар часто и мелко закивал. Хочется, еще как хочется.
— Вот и умница. Значит, убил ты. А чего ради было так стараться?
Он попытался пожать плечами — прежде, чем успел подумать — вскрикнул. Думать вообще получалось плохо.
— Не знаю.
Еще одна пощечина.
— Что ж ты бестолковый такой… Не понимаешь, что признаются все?
Ну еще бы. Это только скальды поют, мол, был он чист сердцем, и потому Творец дал сил претерпеть боль и доказать, что невиновен. А в жизни признаются все.
— Понимаю.
— Ну вот. Так зачем ты его убил? Сам на Эйлейва злобу затаил или нанял кто?
Вот, значит, как его звали. Зачем убил? Был бы одаренным, сказал бы, силы захотел больше. А так…
— Сам придумай… у тебя хорошо получается.
Творцу ведомо — он вовсе не собирался юродствовать. Просто слишком трудно соображать, когда голос уже сел от крика. Был бы в самом деле виноват — давно признался бы. Но чтобы рассказать о том, чего не делал, нужно было придумать, а думать не получалось.
Судья досадливо оттолкнул Гуннара, поднялся, вытирая руки невесть откуда взявшейся тряпицей.
— Продолжайте.
В дверь постучали. Судья ругнулся, жестом приказав пока погодить. Встал в проеме двери, разговаривая с кем-то — если бы Гуннар и мог поднять голову, едва ли разглядел сквозь упавшие на глаза мокрые патлы. И то правда, разве ж тут поговоришь под вопли-то. Лицо уродовать нельзя, лицо — подобие Творца… о чем это он? Пусть Творец благословит того, кто отвлек судью, пусть говорит, говорит подольше. Может, получится собрать разбегающиеся мысли и придумать, зачем он все же убил того, как его там…
— Что вы здесь делаете? — недовольно спросил судья.
— Стражники, дежурившие ночью, доложили. Хотел посмотреть, что там за душегуб такой.
Знакомый голос. Был бы знакомый, если бы его звон в ушах не заглушал. До чего ж голова тяжелая, не поднять…
— Здесь вам не зверинец. Запишем признание, вернем в камеру — смотрите, сколько будет угодно.
— А что, уже признался? И зачем ему понадобилось этак утруждаться?
— Всему свое время. Не замечал раньше за вами праздного любопытства.
— Кстати, о времени. Который по счету допрос?
— Пока первый.
— С ночи? Да вы с ума сошли! — ахнул тот, невидимый. Гуннар все-таки сумел поднять голову, но волосы по-прежнему падали на глаза, проморгаться не получилось, а мотать головой — больно, да и без толку. — Вам что, надо мертвое тело вместо признания?
— Я не учу вас командовать стражниками. Если есть какое-то дело — говорите, нет — прошу меня извинить.
— Пожалуй, что есть. Давайте я подчиню его разум, и расспросим как следует. Если так долго артачится, может, и в самом деле невиновный? Парни говорили, отпирался всю дорогу.
— Все они невиновные и все отпираются. А на деле…
— Ну так тем более, чего время тратить? Мне нетрудно. Да и любопытно, признаться.
— Не припомню, чтобы раньше вы проявляли подобное любопытство, — хмыкнул судья.
 
— Так раньше этакого и не было. Думаете, с вас одного три шкуры снимут, если виновный не найдется? Мне уже выговорили, мол, чем по ночам стражники занимаются, если такое непотребство посреди города едва до конца не довели. Так что я тоже… заинтересован.
Пусть согласится, Творец милосердный, пусть он согласится!
  
Глава 11
 
— Благодарю, справлюсь сам. — сказал судья. — С этим вашим подчинением разума никогда не поймешь, говорит ли человек то, что думает на самом деле, или то, что его заставил говорить одаренный, ведущий допрос.
— Вы хотите меня в чем-то обвинить?
— Это вы пытаетесь обвинить меня в некомпетентности. Не в первый раз, к слову.
— Неправда. Тот раз — в превышении полномочий. И судя по тому, что первый допрос длится…
— Закон не оговаривает продолжительность одного допроса.
До Гуннара, наконец, дошло. Судья прекрасно понял, что он невиновен. Но то ли поторопился доложить, что нашел душегуба, то ли его тоже по головке не погладят, если не найдет. Так что висеть ему снова, пока не сообразит дурной своей головой, зачем же он все-таки убил этак затейливо, или кто его нанял… Нет, все же…
— Надо было рубить, — сказал он вслух. И расхохотался.
Ну правда, смешно ведь. Этак еще и заговор какой раскроется. За место в городском совете их степенства грызлись так, что волки лесные в сравнении с ними — сущие младенцы. Кто-нибудь обязательно воспользуется поводом. Впрочем, ему-то что до того, и так и этак покойник.
— Он у вас не двинулся часом?
А это мысль.
— Верую во единого Творца неба и Земли, и всех тварей, что на ней и в воде, и в…
И правда, хорошо вдолбили. Вот уж не думал, что пригодится. Смешно. Смеяться тоже было больно, но и остановиться не получалось. А, может, он уже и не притворяется? Может, правда рехнулся? Покажи дурачку палец — смеяться будет. Особенно смешно то, что не будет никакой каторги. Или палач «ошибется», или втихую в камере придушат, чтобы не прочухался да не начал снова отпираться, когда до суда дойдет. Слишком уж много внимания к этой смерти. И стоило столько терпеть, если он так и этак покойник, а мертвецу плевать на позор?
Судья выругался. Ну да, признания безумца не считаются. И свидетель, как на грех…
— Прикидывается. Вы не представляете, насколько они изворотливы.
— Отчего же, представляю. Я пошлю за лекарем, чтобы проверил.
— Не стоит. Погодите.
Судья отошел от двери. Гуннар все же поймал ничего не выражающий взгляд Руни. А если та черная тень — все же он? Кажется, тот был ниже, но именно что кажется… Если это все же его рук дело, то понятно, почему он рвется разузнать у судьи, что к чему. И не помочь хочет, подчинив разум, а заставить сказать то, что ему нужно. Не получилось. И это тоже невероятно смешно. Гуннар продолжал хихикать, когда судья снова присел напротив, заглядывая в лицо.
— Пожалуй, вы правы, пусть отдохнет, пока и в самом деле не свихнулся. Странно, вроде крепкий. — Он выпрямился. — Я и сам устал, если начистоту.
— Понимаю. Позволите угостить вас обедом?
— С чего бы такая щедрость?
— Можете считать это попыткой примирения. Глупая вражда между стражей и судом началась до нас и не нами закончится, но делить-то нам на самом деле особо нечего.
Судья, полуобернувшись, махнул рукой, мол, пока хватит. Веревка ослабла, и, не удержавшись, Гуннар рухнул на бок и снова провалился в темноту.
 
Очнулся он в камере, может быть, и в той же самой, кто там разберет, когда всего освещения — отблески факела откуда-то из конца коридора. В этот раз караульный по ту сторону решетки не торчал — и правда, теперь уже незачем, Гуннар и до поганого ведра без помощи не доберется.