Между строк

– Борь, ты сдурел что ли? Тебе на хрена этот геморрой? Пусть сама идет и пашет. А то нормально пристроилась. Как лоха тебя разводит!
– Не учи дедушку кашлять, – отрезает Шувалов, начиная закипать. – Поможешь или нет?
– Я-то помогу, но вот она того стоит?
– Что значит, стоит? Это тебе не тачка. Любишь бабу – заботишься о ней, а стоит она или нет – это уже другой вопрос.
– Ну, так ответь на этот «другой» вопрос.
– Вот встретишь свою зазнобу, Олежа, и ответишь, а потом скажешь, был ли вообще смысл отвечать, – подмигнув, парирует Шувалов, давая понять, что тема закрыта.
Вот только закрыть ее для самого себя не так -то просто. Впрочем, Боря даже не пытается, зная, что следующие два года будет изводить себя мыслями об этом.
Выдержат ли они с Машкой испытание расстоянием и временем? Шувалов надеется, что да. Очень надеется. Да и что еще ему остается? Только надеяться и верить, верить и надеяться – такие вот перспективы.
 
Глава 5
 
Спустя пять месяцев…
«Здорово, братух! С днём рождения (наступающим или прошедшим, не знаю, как дойдет, почта работает с перебоями)! Здоровья тебе крепкого, успеха во всех твоих начинаниях. Пусть всё, что ты задумал, будет реализовано. Не расстраивайся из-за универа. Как та баба из фильма говорила: «У тебя еще уйма попыток». Ты у нас башковитый, просто пока не повезло, но я уверен, у тебя все получится и не в нашем колхозе, а где-нибудь в столице. Всё, что ни делается – всё к лучшему. Неудачи тоже полезны: закаляют характер и мотивируют. В общем, не накручивай, Олежа, а то знаю я тебя, начнешь анализировать, да грузиться. Живи проще, братух, будь оптимистом, иначе так можно и в дурдом загреметь, а мне совсем не хочется таскаться в психушку на Льва Толстого. Знаешь же, я этот район не люблю. Короче, счастья, дружище, любви и всех благ. Если что, ты знаешь, что всегда можешь на меня положиться. Отлично вам отпраздновать. Пацанам и девкам нашим привет. Зайди к матери, я оставил тебе подарок. Только при ней не открывай, а то ее инфаркт долбанёт. И без глупостей! Без всяких «да не надо», «ни к чему» и тому подобной херне. Без тебя разберусь. В конце концов, должен же кто-то оберегать твою смазливую физиономию, пока меня нет. Так что молча бери и всё! Кивни, если понял. Еще раз кивни…»
На этом моменте Гладышев начинает хохотать, сообразив, что в самом деле кивает. Чувство, будто Борька стоит напротив и сверлит требовательным, упрямым взглядом.
В этом весь Шувалов: отказов он не принимает, и если уж что-то взбредет в его голову, то хоть умри, а от задуманного он не отступит. Поэтому Олегу ничего иного не остается, кроме, как кивать да удивляться предусмотрительности друга.
И когда только всё успел? Впрочем, глупый вопрос. Это же Борька. Он всё успевает, про всех помнит и близким последнее отдаст, если понадобиться. Такие люди, как Шувалов, в которых уверен больше, чем в самом себе, они на вес золота. И Гладышев, в которые раз признает, что с другом ему несказанно повезло.
Борька был не просто приятелем, на которого всегда можно положиться, он был для Олега по-настоящему дорогим и близким человеком, которому Гладышев мог доверить всё, что угодно: сомнения, проблемы, радости и мечты. Шувалову всего лишь парой слов удавалось ободрить, встряхнуть, вселить уверенность и дать пинка. Вот и сейчас в каждой строчке непоколебимая вера в то, что всё у Олега получиться, и Гладышев чувствует, как подавленность из-за провала на экзамене и переезда на Север потихонечку отпускает из своих цепких лап.
Определенно, Шуваловский оптимизм заразен, – подытоживает Олег и продолжает «терапию».
«Братух, идея податься на Север очень даже дельная. Деньги там хорошие можно заработать. Но твою же… не мог ты её раньше подкинуть?! Я бы тогда от армейки откосил, вместе бы поехали. Теперь торчи мне здесь два года, переживай, как бы ты там не окочурился да на какой-нибудь бурятке не подженился, а то ринешься проверять, правда ли, у азиаток везде узко, и наплодишь бурят – оленят.»
 
– Вот придурок, – опять заходится Гладышев хохотом. Мишка Антропов недоуменно косится на него и вопросительно приподнимает бровь.
– Че он там?
– Отжигает.
– В смысле?
Гладышев указывает на только что прочитанный абзац, и через пару секунд хохочут они уже на пару с Антроповым.
– Серьезно, узко? – просмеявшись, интересуется Мишка.
– Еще один дуралей, – закатывает Олег глаза.
– Ну, а че? Говорят же, у мужиков-азиатов елда меньше, чем у европейцев, вот и у девчонок там, наверное, под них заточено, – выдает Антропов еще одну стереотипную муть и достает пачку сигарет.
– Ну, поехали со мной, – предлагает Олег, – займешься исследованием широт и глубин северных.
– Не-е, отморожу еще себе всё нафиг.
– Так ты найди себе с огоньком. Такую, чтоб и коня на скаку, и борщ на плиту, а ты такой на печечке полеживаешь, пузо почесываешь, – расписывает Гладышев, театрально вздыхая и мечтательно закатывая глаза, вызывая у Мишки очередной припадок веселья.
– Че ж ты тогда от Ядрёной своей ломанулся? Она, как раз, тебя и борщами почивала, и греть готова была по триста раз на дню.
– Ну-у, – тянет Олег и глубокомысленно изрекает. – Не хлебом единым жив человек.
–Тебе не угодишь. Вот подцепишь на Севере какую-нибудь снежную королеву, сразу Ядрёную нашу вспомнишь.
– Да-а, Ядрёная хорошая. Мозгов бы чуть-чуть и вообще мечта, – с улыбкой соглашается Гладышев, вспоминая свою бывшую подружку – Сашеньку Иванцову: заботливую, ласковую, немного полноватую блондиночку с внушительным размером груди.
Ах, какой Сашенька была кудесницей: и булочки, и блинчики, и борщи, и минеты, и жаркий секс, где только хочешь, и как хочешь! Если бы жизнь заключалась только в том, чтобы трахаться и харчеваться, то, пожалуй, ее можно было назвать идеалом.
– Не надо ей мозгов, – возражает меж тем Миха. – Она потому и хорошая, что без них.
Гладышев усмехается и возвращается к чтению письма.
«Ну, ты понял, Олежа. Не вздумай! Я не поеду к тебе на свадьбу задницу морозить. А если серьезно, удачи, братух, хотя не знаю, как ты там будешь. На Севере пить надо, как слепая лошадь, чтоб не окочуриться, а ты у нас дохлятина. Короче, напиши мне сразу, как приедешь, что там и как.
У меня всё нормально. Скоро учения закончатся, в море выйдем. Жду очень. В учебке запарило торчать. Прикинь, недавно в столовке дежурил, у них там тушенка с 80-х годов, и нас этой парашей кормят. Я в ахере! Но приходиться жрать, куда деваться?
Вчера чуть на гауптвахту не загремел. Дятел тот из старшего призыва опять доебался, я не выдержал – мозги ему стряхнул. Забыл, что не в зале, сделал бросок через себя, а он башкой прямо в бетон вписался. Короче, откукарекался, лежит в медчасти. Повезло, что прапор у нас мировой мужик. Удалось разрулить. В целом, жить можно. Иногда даже весело бывает.
Братух, у меня просьба: зайди к Машке моей. Уже месяц от неё писем нет. Узнай, как она. Может, что случилось? Я, блин, издергался. Не могу ни жрать, ни спать, накручиваю в башке, как псих. В начале декабря в море надо выходить, а какое мне море, если ни фига не понятно? Напиши мне сразу, как узнаешь всё, а то у меня реально крыша поедет. Пацаны стебутся, говорят, типа кинула, но… Не знаю, короче. Если правда кинула, уйду в самоволку и убью нахуй!
Такие дела, братух. Буду прощаться. Давай, удачи тебе, жду ответ.»
Дочитав письмо, Гладышев, нахмурившись, поджимает губы. В отличие от Борьки у него относительно Маньки Скопичевской иллюзий никаких не было. Он эту алчную сучку с первого дня насквозь видел. И до сих пор недоумевал, как это друга угораздило вляпаться в такое дерьмцо, причем по самые уши. Видимо, правду говорят, любовь зла. Но похоже, пришла пора увидеть Шувалову истинное лицо своей зазнобы, вот только как же не вовремя. Как же, мать её, не вовремя!