Пусть дерутся другие (СИ)
Примерно так. Псих разобрался бы лучше, я в подобных материях не знаток.
Пока топал к своей сто девятнадцатой — почти в каждой камере вскидывались, прижимались к решётке, словно я, как отмеченный удачей, имел сегодня право нарушать установленные порядки и говорить в коридоре, не спрашивая разрешения у охраны.
Но, когда я в полном молчании проходил мимо, половина из вскинувшихся потухала, исподволь надеясь, что я рискну, пойду против системы и хоть знаком, хоть жестом сообщу им нечто такое... чтобы порвало на ленточки, чтобы дыхание спёрло, чтобы взахлёб. А потом, отдышавшись, утихомирив колотящееся сердце, смаковать новость до завтрашней прогулки, где можно будет узнать подробности.
Другая половина разочарованно возвращалась к койкам, презирая меня за нерешительность.
Нет, парни. Не поделюсь. Это только моё. Персональное.
***
Беседа с Ллойсом, происходившая в пустом кабинете для допросов, больше походила на безальтернативное, принудительно навязываемое требование.
Специально притащившийся сотрудник КБР, знакомый по пребыванию в изоляторе «Юга», без обиняков сообщил, что может устроить пересмотр приговора, изменив срок с пятнадцати до пяти лет. Для этого счастья от меня требовалось всего лишь рассказать про свои злоключения журналисту, с упоминанием личных данных и чистосердечными ответами на все вопросы.
«Сущий пустяк, — веско утверждал он, — Ничего такого, о чём бы ты уже не разболтал».
Я сомневался, прекрасно понимая, что соглашусь, и наивно требовал гарантий.
— Сначала интервью, потом пересмотр, — агент был непоколебим. — Какие тебе нужны гарантии? Протокол сделки со следствием? Оно закончено. Прошение на пересмотр? Уже подано, с номером и назначенной датой рассмотрения. Показать файл, к сожалению, не могу — коммуникатор сдал при входе, но что ты теряешь? Пять — это перевод в статус синих заключённых, с большими привилегиями, чем у тебя есть. Тем более, фактов твоего непосредственного участия в карательных операциях не установлены. Заметь! Сразу в синие, а не в зелёные! При пограничной пятёрке!!!
Аргумент сильный, но для меня — чепуховый. Так и резанул:
— Прошение и отозвать несложно. Вам надо, чтобы я пел по вашим нотам — убедите.
Ллойс и тут нашёлся:
— Кто тебе сказал, что планируется единственное интервью? Наша страна собирает материалы о военных преступлениях врага, и ты — готовый свидетель. За первым интервью последуют новые интервью, более тематические. С разными ведущими; возможно, и пресс-конференция устроится. Для одного раза подобную возню не затевают. Посчитаешь, что мы тебя кинули — откажешься от показаний.
Ага... откажешься. При существующих признательных видеопоказаниях делать такой шаг, по меньшей мере, неумно. Записи заживут своей, отдельной жизнью, всплывая по мере надобности, и я стану не нужен.
Но у меня срок по максимуму. Дальше только пожизненное или блок «Е». Агент прав, угрозы почти никакой... И дело не в уменьшении лет в неволе — я в любом случае попробую сбежать. Дело в другом — в расширенных возможностях синих, считавшихся среди оранжевых почти фантастическими.
— Я хочу поговорить с Психом, — новое требование родилось само собой, в качестве компромисса для самолюбия.
На лице Ллойса промелькнула тень удовольствия. Он услышал невысказанное согласие сотрудничать, даже очертил улыбку. По-хозяйски, будто оценивал полезность нового приобретения.
А что мне оставалось, кроме как соглашаться? Гордо встать в позу и незаметно свихнуться, глядя половину оставшейся жизни на номера 2024А и 119? Ставить рекорды по пребыванию в карцере? Вздёрнуться, смастерив петлю из рубахи? Покусать охрану?
Он же без нужного результата не уедет. Или уедет, основательно отомстив за неудачу и заставив тысячу раз пожалеть об отказе.
— Это пока невозможно, — с грустью ответил КБРовец. — По техническим причинам. Твой товарищ переведён в тюремную больницу, а там связь запрещена. Могу поделиться последними сведениями о здоровье Бауэра.
Отсутствие коммуникатора у Ллойса говорило красноречивее его самого: «Деревья не растут до неба, а порядки везде едины. Особый агент, не особый — всем до фонаря. Положено сдавать — сдаёт, как миленький».
Показать гонор? Настоять, пусть изворачивается?
Нахмурившийся агент вновь нашёл, чем удивить:
— Давай договоримся так. По завершении сделки я постараюсь устроить вам пребывание в одной тюрьме. Это реально. У твоего товарища суд пока не назначен из-за состояния здоровья, но кто знает, как мы поладим? Вдруг и он в синие попадёт? Одного свидетеля нам мало.
Прозвучало с неприкрытым намёком на помощь в вербовке Психа. Помогать не буду — первый номер сам разберётся, что ему лучше, но шанс оказаться вместе упускать нельзя. Вдвоём мы способны на многое.
А... попробую. В родную сто девятнадцатую вернуться всегда успею. Тем более, наболтать я уже успел на два пожизненных в Розении и персональную пулю от «Титана». Тем ребятам глубоко параллельно — что есть интервью, что нет его. Их заботит лишь завершение того, что началось в окопе на передовой.
— Согласен.
***
Поэтому я и не стал обнадёживать оранжевых новостями. Молча прошёл в камеру, сгрёб выданные пожитки, и под ещё более ошалелые, поражённые взгляды осуждённых покинул блок.
Меня переводили в столицу. Для «проведения дополнительных судебных экспериментов в связи с открывшимися обстоятельствами».
Провожал меня лично Пай, на прощанье коснувшийся правого уха и тихо спросивший:
— Десант?
Я понял, что надзиратель имеет в виду.
— Пехота.
— Ну бывай, пехота.
Сложный человек... Нет. Он мне не нравится.
Двери блока закрылись, отрезая оранжевую реальность от чего-то нового.
***
Интервью проводилось в большой студии, оставившей у меня двоякое впечатление контрастом обстановки. В центре помещения с высоким потолком, на круглом помосте — столик, два удобных кресла, за которыми расположилась белая стена с логотипом передачи. Вокруг — софиты, направляющие видеокамер, монитор телесуфлёра, несколько ярусов простеньких кресел для зрителей, призванных хлопать в положенных местах или создавать массовку на экране. Повыше — огромное окно операторской с мелькающими там фигурами технического персонала.
Когда меня, аккуратно подстриженного в студийной гримёрке, обмазанного кремами, скрадывающими пятна шелушащиеся кожи на физиономии, переодетого в камуфляж без знаков различия и совершенно обалдевшего от всей этой суеты усадили на помосте, я почувствовал себя словно на принудительном препарировании. Включившееся освещение упрямо ассоциировалось с операционной, а расслабленный мужчина, устроившийся напротив, с хирургом-вивисектором.
Интервьюер выглядел чудаковато. Пиджак он не надел, оставшись в синей рубашке, галстуке, старомодных до невозможности подтяжках, свободных, тёмных брюках. Из обуви он предпочитал мягкие, скрадывающие шаги, туфли.
Каждый аксессуар — скромный и, одновременно, безумно дорогой.
Но все это дорогостоящее барахло меркло перед его большим, выпуклым лбом, небрежно зачёсанными назад волосами, множеством морщин, точно на свете не существует пластических хирургов и треугольной формой лица. Маленький, острый подбородок переходил в скулы, а те плавно перетекали в широкий лоб, создавая эффект напряжённой работы мозга вне зависимости от того, чем этот человек занят.
Вёл себя интервьюер соответственно образу. Сидел свободно, словно находился дома, а не в студии, со всеми был предельно корректен, говорил повелительно. Сказал — и забыл, уверенный, что распоряжение выполнят немедленно и без отсебятины.
Со мной он общался так же, как и с остальными, словно не замечал присевшую на стулья охрану и мои скованные ноги.
— Не обращайте внимания на свет. Расслабьтесь. Вас пока никто не видит, кроме присутствующих, поэтому отнеситесь к нашей беседе как к обычной болтовне. Если вам что-то покажется важным — перебивайте меня без стеснения. Итак, — в помещении установилась тишина, а телесуфлёр начал обратный отсчёт, оповещая о начале съёмки. На цифре «0» он мигнул красным, — Здравствуйте. Я — Глен Гленноу, и у нас сегодня в студии необычный гость, недавно взятый в плен боец добровольческой бригады «Титан». Ваш позывной — «Маяк»?