Соблазн быть счастливым

– Хочешь знать кое-что смешное? Это секрет, который я никогда еще никому не открывал, – шепчу я ей на ухо. – Та Эмма, о которой я тебе говорил, женщина, в которую я был без памяти влюблен…
У Эммы едва заметно двигаются зрачки. Значит, она слушает то, что я ей говорю.
– Она была моложе тебя, когда я с ней познакомился, и мне так никогда и не удалось ее покорить. Не смотри на меня так! Да, я был женат, но я никогда и не утверждал, что был приличным человеком.
Кошатница вытягивает шею, чтобы услышать мои слова, но она слишком глуха, чтобы что-нибудь понять.
– Как бы то ни было… я тебе еще не сказал самого худшего.
Я выжидаю несколько секунд. Я думал унести этот секрет с собой в могилу, а теперь оказывается, что доверяю его девчонке, с которой только недавно познакомился.
– Эмма – это сестра моей жены…
На этот раз я уверен, что она поняла. Ее рука пусть и очень слабо, но сжимается вокруг моей. Вполне возможно, что если бы она могла, Эмма назвала бы меня мерзавцем – в этих случаях женщины проявляют большую солидарность. Именно поэтому я никогда ни с кем об этом не говорил, даже с Россаной. Может быть, именно поэтому я решил сделать это сейчас – с единственным человеком, который не может мне ответить.
– В любом случае… – пытаюсь продолжить я, но как раз в этот момент в комнату вваливаются два фельдшера «Скорой» и нетерпеливо отстраняют меня от нее.
Я так и остаюсь сидеть на полу, глядя на то, как Эмме помогают два типа, которые действуют очень слаженно и, кажется, знают свое дело. Они даже не разговаривают между собой: один совершает манипуляции, другой контролирует сердцебиение, потом проверяет зрачки. Нет, не смотрите ей в глаза, – хочется мне закричать, – в них нет света, но скоро они вновь засияют. Прошу вас, только не надо замечать, что Эмма умирает. Я пытаюсь подняться, но мне приходится сразу же присесть на кровать. Мир вокруг меня вращается. Парни со «Скорой» все еще занимаются Эммой: они вытаскивают руку у нее из-под поясницы и поворачивают ее.
Решив, что для меня все это уже слишком, я выхожу из комнаты и из квартиры на лестничную площадку, где тем временем уже столпились соседи. Марино направляется мне навстречу, но я останавливаю его жестом и подхожу к лестничному окну, тяну за задвижку и распахиваю его настежь. Лицо мне обдает волной свежего воздуха, и только сейчас мне кажется, что я снова начал дышать. Прямо подо мной в нескольких метрах мигалка машины «Скорой помощи» окрашивает в синий цвет лица нескольких человек, с любопытством уставившихся вверх.
Я возвращаюсь в квартиру: Эмма лежит на носилках, глаза у нее закрыты. Я не задаю вопросов: не хочу слышать ответов. Появляются двое полицейских, которые смотрят вокруг с задумчивым видом и затем вызывают коллег по рации. Один из этих двоих пристально смотрит на меня и, кажется, хочет подойти, но, к счастью, врачи со «Скорой» отвлекают его внимание:
– Вы поедете с нами? – обращаются они ко мне.
Я киваю; полицейским придется подождать. Все равно они понимают, что это не мог быть я – у старика не хватило бы сил устроить подобный ужас. Если бы безумие проявлялось только в пожилом возрасте, скольких трагедий можно было бы избежать.
Я иду за носилками. Эмма уже без сознания. Когда я выхожу из спальни, мой взгляд падает на золотую рыбку. Она больше не бьется: уже отмучилась. Даже в жизни бедной рыбки важно везение – этой не повезло оказаться в неправильном месте в неправильное время. Если бы ей довелось попасть в мой дом, то сейчас она мирно плескалась бы в своем аквариуме, ругаясь разве что на не слишком чистую воду, в которой она вынуждена влачить свое существование.
Никому из нас не дано выбрать, где окажется его аквариум – на мирной кухне старика-пенсионера или на комоде в коридоре дома, где случится трагедия. Как говорится, все решает случай. И иногда он может решить так, что наш мир, наш стеклянный шар, разлетится на тысячу осколков, и нам останется лишь ловить воздух ртом в надежде, что какая-нибудь милосердная душа пройдет мимо и подберет нас.
 
Проблема в том, что почти всегда ожидание длится дольше, чем агония.
  
«Пятое мая» наизусть
 
На часах час двадцать одна минута ночи. В последний раз, когда я поднимал на них глаза, стрелки показывали час восемнадцать. Три минуты, хотя мне они кажутся вечностью. В больничном коридоре пусто, и компанию мне составляют только жужжание кофейного автомата в конце коридора да витающий в воздухе запах спирта. Она там, внутри, ее оперируют уже около двух часов. Прежде чем захлопнуть у меня перед носом дверь, один из врачей отвел меня в сторону и сказал мне не ждать ничего хорошего. У меня не было сил ему возражать, хотя мне стоило бы это сделать: стоило бы схватить доктора за халат и хорошенько приложить его к стене, а потом заорать:
– Иди туда и спасай жизнь этой девушки! И не надо говорить мне, что я должен, а чего не должен ждать!
Никому не следовало бы стараться сообщать другим, чего они не должны ждать от жизни. Я лично жду, чтобы Эмма вышла с открытыми глазами, жду, чтобы она взглянула на меня и улыбнулась, а потом позволила взять ее за руку. Я жду, чтобы малыш, который у нее внутри, получил возможность оказаться в этом безумном мире, а этого подонка чтобы схватили и бросили в тюрьму. Я жду, чтобы жизнь не решила сделать меня свидетелем еще одной трагедии – может быть, самой худшей из всех. Слишком многого я жду, чтобы человек, которого я даже не знаю, мог позволить себе давать мне советы.
Я смотрю на манжет своей рубашки, заляпанный кровью, потом снова перевожу взгляд на часы. Сколько времени им потребуется? Сколько нужно, чтобы спасти жизнь девушке? Скольким рукам доверена эта ответственность? Кто знает, что эти самые руки делали в течение дня. Наверняка они пожимали другие руки, сжимали вилки и салфетки, может быть сигареты, ручку, руль автомобиля, мыло, книгу, пальчики ребенка, скальпель.
Здесь в коридоре должны были бы находиться родители Эммы, кто-то из ее родственников, пусть даже какой-нибудь дальний дядюшка, но я совершенно один – как и она одна за той дверью. Мы стараемся окружать себя людьми, пребывая в иллюзии, что так мы будем чувствовать себя менее одинокими, но правда в том, что в операционную мы попадаем одни. Мы и наше тело. И ничего больше.
Тридцать одна минута второго.
Говорят, что в старости люди становятся эгоистами. Я такой всю жизнь, и тем не менее сейчас я нахожусь здесь, в ожидании новостей о женщине, которую знаю совсем недавно и которой я надеялся, что смогу помочь. К сожалению, жизнь научила меня, что никто никому помочь не может. Люди спасаются сами, если захотят.
Я поднимаюсь и иду к кофейному автомату. Мне не следовало бы пить кофе – не в это время и не в моем возрасте, но есть так много вещей, которые мне не следовало бы делать, и кофе далеко не первая и, уж конечно, не последняя из них. Я выпиваю его залпом и выхожу выкурить сигаретку. На улице несколько фельдшеров болтают о сменах, стоя у машины скорой помощи. Больницы – странное место, где радость сдерживается, чтобы не слишком беспокоить боль; на верхнем этаже девушка со счастливым лицом прижимает к груди младенца, а в операционной женщина приблизительно того же возраста борется изо всех сил, цепляясь за жизнь. Сделав пару-тройку затяжек, я возвращаюсь на место. Иногда было бы неплохо уметь отключать мозг: это еще одна вещь, над которой мы не властны.
Я слышу шаги. Поднимаю голову и ловлю на себе рассеянный взгляд проходящего мимо врача. И только когда он уже оказывается ко мне спиной, я понимаю, что речь идет о докторе, который тем вечером задавал нам кучу вопросов. На свое счастье, он идет дальше, кажется, меня не узнав, иначе мне пришлось бы объяснить ему, что произошло, и теперь он терзался бы угрызениями совести и упреками в свой адрес. Так же, как и я, он мог бы предотвратить случившееся.
Я снова поднимаюсь и иду в туалет. В зеркале отражаются мое осунувшееся лицо, синяки под глазами, щетина на щеках – все в крови Эммы. После инфаркта врач сказал мне, что я должен принимать медикаменты, не пить, не курить, соблюдать режим сна и избегать стрессов. Теперь, спустя три года, я могу признаться, что из пяти правил четыре я нарушал, и только прием лекарств отделяет меня от полного манкирования. Хотел бы я встретить сейчас того врача, чтобы спросить его – как можно избежать стресса, знает ли он какой-нибудь секрет, чтобы это получалось. Ведь для человека тревога – естественное физиологическое состояние, и при желании исключить ее из своей жизни нужно было бы отказаться от осознанности и жить как младенцы или животные.