Соблазн быть счастливым

Я иду на кухню и наливаю себе бокал вина. Закрыв дверцу холодильника, я вдруг замечаю Вельзевула, который смотрит на меня с сонным видом. Я отдаю ему последнюю оставшуюся пластинку сыра, а потом хватаю его за шкирку и несу с собой в спальню. Прежде чем раздеться и лечь, я глажу его по голове, и его мурчание заставляет меня невольно улыбнуться. Да, все как я и думал – я и правда становлюсь слишком старым.
  
In vino veritas [23]
 
Раздается звонок в дверь. Я чертыхаюсь. Должно быть, это синьора Витальяно: снова желает выяснить что-нибудь о жизни Эммы. Что ж, это подходящий случай послать ее куда подальше. Приклеившись радужкой к дверному глазку, я обозреваю лестничную площадку: все видимое пространство заполняет собой фигура Марино. Меня охватывает оторопь – не знаю, сколько времени он не выходил за порог своей квартиры. Я открываю дверь – он смотрит на меня, улыбаясь, и я улыбаюсь ему в ответ. В конце концов, мы с ним два сапога пара: оба мы неспособны обниматься.
– Ты все-таки заставил себя вылезти из этого мерзкого кресла! – восклицаю я с воодушевлением.
– Ну да, – признается он, – мне нужно было тебе кое-что сказать, и я уже потянулся к телефону, но потом подумал: «Черт, лучше я поднимусь и скажу все ему лично!»
– Я горжусь тобой. Давай проходи, выпьем по бокальчику вина.
– Спасибо, Чезаре, но ты же знаешь, что вино мне пить не стоит.
Я усаживаю его за стол и наливаю ему вина, будто ничего и не слышал.
– Марино, сколько ты еще собираешься жить? Будем откровенны, тебе не так много осталось. Люди после восьмидесяти лет умирают. Так уж происходит, и ничего с этим ты не поделаешь. Более того, тебе еще повезло, что ты дожил до этого возраста! Так что если ты сейчас выпьешь бокальчик слабенького вина, кто тебе хоть слово скажет?
Марино искоса смотрит на меня и смеется.
– Вот ты все-таки молодец, Чезаре. – Он отпивает большой глоток. Потом ставит бокал и оглядывается по сторонам. – Мне казалось, что эта кухня была какой-то другой.
– В каком смысле?
– Более чистой, более прибранной, более уютной.
– Само собой: последний раз, когда ты сюда приходил, это было при Катерине. И как раз потому, что ее нет, ты замечаешь отсутствие всех этих «более».
Марино снова кивает, я по новой наполняю бокалы и протягиваю свой, чтобы чокнуться с ним.
– Нет, Чезаре, ты хочешь, чтобы я сегодня умер… – произносит он неуверенно.
– Да, я хочу, чтобы ты откинул копыта после хорошей попойки или забавляясь в постели с какой-нибудь красоткой!
– Как я только мог быть твоим другом столько времени? – Он залпом осушает второй бокал.
– Это правда, тебе пришлось проявить терпение. Но далеко не столько терпения, сколько моим детям, которые были вынуждены общаться со мной с первых дней своей жизни!
– Да уж, с таким папашей им достался нелегкий груз! – замечает он и заливается хохотом, разбрызгивая вино на пол и на свои заношенные фланелевые брюки.
– Зато ты выглядишь как один из тех старикашек, которые писаются себе в штаны! – парирую я, тоже смеясь.
– Чезаре, я и есть один из тех старикашек, которые писаются в штаны! – возражает Марино и подливает себе еще вина.
– Ну да, тут ты прав!
Хохот и дрожь в руках мешают мне поднести к губам бокал. То ли это опьянение, то ли радость от того, что я снова сижу на кухне со своим старым другом, но я никак не могу остановиться и то и дело прыскаю со смеху – в детстве со мной так часто бывало во время уроков в школе. Кто знает, почему именно тогда, когда нам нельзя смеяться, у нас отключаются всякие тормоза. Неконтролируемый смех похож на плач: он точно так же вызывает слезы, задача которых – освободить нас от скопившейся в нас энергии.
Когда-то мы много смеялись вместе с Марино – до тех пор, пока этот противный старикан не решил, что хочет спрятаться от жизни и безвылазно сидеть дома. Однажды лет сорок тому назад в бухгалтерской конторе Вольпе появился наглый и высокомерный тип. Этим типом был я: меня приняли на работу в знак признательности синьора Вольпе моему брату за какую-то услугу. В этой конторе, как уже говорилось, работала Катерина. Но не только. Там был еще один человек – невысокий, с заурядной внешностью и уже в возрасте – который любезно улыбался.
 
– Это Марино, мой зять. Он объяснит тебе, как тут все происходит, – сказал синьор Вольпе и немедленно испарился, оставив меня лицом к лицу с этим олухом, взирающим на меня с блаженным видом.
Марино в ту пору было около сорока лет, и все-таки он уже казался старым – так что я принялся его разглядывать, спрашивая себя, сколько же ему может быть лет. Тем временем он протянул мне руку и представился. Я ответил на его вялое рукопожатие и воскликнул:
– Я – Чезаре, и меня тошнит от этой работы, так что не возлагай на меня никаких надежд, все равно через несколько месяцев меня уже здесь не будет!
Он оторопело замер, разинув рот, но уже через секунду расхохотался. Тогда я и представить себе не мог, что этот смех свяжет нас с ним до конца жизни. Очень скоро Марино стал моим главным конфидентом, другом, всегда готовым прийти на помощь; он заезжал за мной по утрам и подвозил с работы по вечерам или замещал меня в конторе в тех случаях, когда я решал покуролесить и в очередной раз сходить от семьи налево. Он казался ребенком в теле старика, одним из тех людей, что выросли лишь наполовину: его организм уже начал стареть, а характер так и остался таким, каким был в первые годы жизни. Короче говоря, Марино, так же, как и дети, был полон энтузиазма, великодушия и душевных порывов, но так же, как и дети, одновременно был неуверенным, хрупким и боязливым. Я для него был кем-то вроде строгого родителя, зато он для меня оказался идеальным другом – таким, какого каждый человек должен иметь право рано или поздно встретить на своем пути.
Первое время наши отношения оставались ограниченными рабочими часами, пока однажды, зная, что после рождения Данте мы подыскивали себе новое жилье, он вдруг не произнес следующую фразу:
– В нашем доме прямо надо мной продается квартира, и цена очень даже неплохая. Почему бы вам с Катериной не прийти ее посмотреть?
Вот так и получилось, что мы стали ходить туда-сюда у него над головой и свели знакомство с его женой Паолой и его детьми Себастьяно и Антонией. Много лет наши жизни были тесно переплетены: совместные ужины, праздники, выпускные, застолья на Рождество, игра в карты – то у нас, то у них. Наша с ними жизнь стала непрерывным хождением вверх-вниз по лестнице, и мои дети засыпали на диване бок о бок с его детьми, когда они все вместе смотрели телевизор. Время от времени нас приходила навестить и кошатница (в ту пору еще не ставшая кошатницей): она тогда была замужем за крайне унылым человеком, который телевизор любил больше, чем ее. Зато его супруга, хотя у них и не было детей, была полна энтузиазма, всегда ярко одевалась, улыбалась жизни и часто рассказывала о своих учениках. Она была женщиной с решительным характером, немного не от мира сего – своего рода ребенок цветов [24], только давно уже выросший. Тем не менее в ее компании наши вечера проходили веселее.
Так протекали годы до того самого дня, когда состоялось крещение внука Марино – Орацио, первенца Антонии. Я помню, что в тот вечер на моем друге был серый костюм, делавший его еще более тусклым. Во время церемонии он взял меня под руку и на ухо прошептал:
– В следующем месяце Себастьяно переедет в Лондон. Ему сделали такое предложение, от которого нельзя отказаться.
Я взглянул на него и улыбнулся, но он не ответил на мою улыбку:
– Есть такие моменты, которые становятся знаковыми в твоей жизни, – продолжил он, – и один из таких моментов – это когда дети покидают твой дом.
– Да ладно, это значит, что ты снова сможешь начать ухаживать за своей женой! – сказал я, шутя.