Пир стервятников
— Всего трое? — улыбнулся сир Хиль. — Для нашей воительницы это пустяк. И к вооруженным людям они вряд ли сунутся.
— Если только не оголодали вконец, — заметил септон. — На соленых болотах есть пища, да только не всякий ее найдет, а эти беглецы ведь не здешние. В случае нападения предоставьте их мне, сир, прошу вас.
— Что же вы будете с ними делать?
— Накормлю их. Предложу исповедаться, чтобы я мог отпустить им грехи. Позову их с нами на Тихий остров.
— Это все равно что предложить им перерезать нам глотки, пока мы спим, — ответил сир Хиль. — У лорда Рендилла против недобитков есть средства получше — сталь и пеньковая веревка.
— Сир-миледи, — вмешался Подрик, — а эти недобитки тоже разбойники?
— Более или менее, — сказала Бриенна.
— Скорее менее, чем более, — не согласился с ней Мерибальд. — Разбойники отличаются друг от друга как птицы разных пород. Крылья есть и у перевозчика, и у морского орла, но они — не одно и то же. В песнях разбойники преступают закон, чтобы отомстить злому лорду, но в жизни они больше похожи на вашего кровожадного Пса, чем на лорда-молнию. Это дурные люди, движимые жадностью, отравленные злобой. Они плюют на богов и ни о ком не заботятся, кроме себя самих. Недобитки больше достойны жалости, хотя могут быть столь же опасны. Почти все они люди простого звания, никогда и на милю не удалявшиеся от родного дома, пока лорд не повел их на войну. Они маршируют под его знаменами в худой одежонке и обуви, вооруженные порой серпами, мотыгами или палицами — привязал камень ремешками к дубине, вот тебе и оружие. Братья идут рядом с братьями, сыновья — с отцами, друзья — с приятелями. Наслушавшись песен и сказок, они мечтают о чудесах, которые увидят, о славе и о богатстве. Война представляется им самым замечательным приключением, которое им довелось испытать на своем веку.
А потом они вступают в бой.
Одним довольно одной битвы, чтобы сломаться, другие держатся годами, потеряв этим битвам счет, — но даже тот, кто пережил сто сражений, может дрогнуть в сто первом. Брат видит смерть брата, отцы теряют своих сыновей, друзья на глазах у друзей зажимают руками вспоротые животы.
Возглавлявший их лорд падает, другой лорд кричит, что отныне они переходят к нему. Кто-то вдобавок к плохо залеченной ране получает еще одну. Они никогда не едят досыта, сапоги у них разваливаются после долгого перехода, одежда изорвалась и сопрела, половина из них от плохой воды гадит прямо в штаны.
Новые сапоги, теплый плащ, ржавый полушлем снимают с убитых, а потом начинают грабить живых, таких же бедняков, на чьих землях идет война. Режут овец, забирают кур, а от таких дел до увода дочерей всего один шаг. Однажды такой вояка оглядывается по сторонам и видит, что его друзей и родных больше нет и он воюет среди чужих, под знаменем, плохо ему знакомым. Он не знает, где он и как попасть обратно домой, а лорд, за которого он сражается, не знает его по имени, однако приказывает ему стоять насмерть со своим копьем, серпом или мотыгой. Потом на него обрушиваются рыцари с закрытыми сталью лицами, и гром их атаки заполняет собой весь мир…
Тогда человек ломается. Он бежит или уползает с поля, скользя между мертвыми телами, он скрывается и ищет убежища. О доме он уже и думать забыл, а короли, лорды и боги значат для него меньше, чем кусок тухлого мяса или бурдюк с кислым вином, которые помогут ему протянуть еще день и заглушить страх. Так он и живет, недобиток, — со дня на день, от одного куска до другого, как зверь, а не как человек. Я не спорю с леди Бриенной — в такие времена путнику следует остерегаться беглых латников… но и пожалеть их тоже не худо.
За речью Мерибальда последовала глубокая тишина. Бриенна слышала шепот ветра в ивах и далекий голос гагары. Слышала дыхание Собаки, бегущего рядом с ослом и септоном.
— Сколько же лет было вам, — прервала она затянувшееся молчание, — когда вы отправились на войну?
— Не больше, чем вашему пареньку. Маловато для воина, но я не хотел отставать от братьев. Виллем назначил меня своим оруженосцем, хотя был, конечно, не рыцарем, а поваренком, и оружием ему служил уворованный там же на кухне нож. Он умер на Ступенях от лихорадки, так и не пустив свой клинок в дело, как и другой мой брат, Робин. Оуэну разнесли голову палицей, а его друга Рябого Джона повесили за насилие над женщиной.
— Война Девятигрошовых Королей? — спросил сир Хиль.
— Так ее называли, хотя я сам ни одного короля не видел и ни грошика не заработал. Но война была. Это точно.
Сэмвел
Сэм, покачиваясь с носка на пятку, смотрел в окно, где солнце закатывалось за остроконечные крыши. Опять напился небось или девчонку себе нашел. Хоть ругайся, хоть плачь. Дареон его брат по Дозору. Когда он поет, лучшего и желать невозможно, но если попросить его о чем-то еще…
Серые пальцы тумана уже ползли по стенам домов у канала.
— Он обещал вернуться, ты сама слышала, — сказал Сэм.
Лилли взглянула на него опухшими красными глазами сквозь завесу спутанных, немытых волос, словно боязливый зверек из-за куста. Они давно уже не зажигали огня, но она все жалась к очагу, словно надеялась найти в холодной золе остатки тепла.
— Ему тут не нравится, — тихо, боясь разбудить ребенка, сказала она. — У нас грустно, вот он и уходит туда, где много вина и улыбок.
Да уж. Вина всюду много, только не здесь. Гостиниц, кабаков и веселых домов в Браавосе хоть отбавляй. Если Дареон предпочитает огонь и чашу вина обществу плачущей женщины, трусливого толстяка и хворого старца, кто упрекнет его в этом? Один только Сэм. Он обещал, что вернется до сумерек, обещал принести вина и еды.
Сэм снова взглянул в окно, надеясь вопреки всякой надежде увидеть спешащего к дому певца. Ночь опускалась на город тайн, струилась по переулкам, текла по каналам. Скоро добрые горожане закроют ставнями окна и запрут двери. Ночь — время наемных убийц и продажных женщин, новых друзей Дареона. Последнее время певец только про них и толкует. Сочиняет песню об одной куртизанке по имени Лунная Тень — она, мол, услышала его пение у Лунного пруда и наградила его поцелуем. «Ты бы лучше серебро с нее взял, — ответил на это Сэм. — Нам деньги нужны, а не поцелуи». А Дареон ему с улыбкой: «Иногда поцелуй стоит дороже золота, Смертоносный».
Из-за этого Сэм тоже сердился. Не о распутных женщинах надлежит Дареону складывать песни, а о Стене и подвигах Ночного Дозора. Джон надеется, что такие песни привлекут молодежь в черное братство. А у певца на уме одно — золотые поцелуи, косы из серебра и алые губки. Кто же захочет надеть черное, слушая про алые губки?
К тому же дитя от музыки просыпается и начинает кричать, Дареон орет на него, Лилли принимается плакать — в итоге певец убегает и не возвращается несколько дней. «Руки чешутся врезать ей за это вытье, — жалуется он, — и спать она мне не дает».
Ты бы тоже плакал, если бы потерял сына, чуть не сказал ему Сэм. Нельзя винить Лилли за ее горе. Вместо нее Сэм винил Джона Сноу. Давно ли его сердце сделалось каменным? Однажды, когда Лилли спустилась за водой на канал, Сэм задал этот вопрос Эйемону. «Когда ты сделал его лордом-командующим», — ответил старик.
Даже теперь, в этой холодной комнате под нависшей кровлей, Сэму не хотелось верить в то, что Джон в самом деле так поступил. Но это, должно быть, правда — с чего бы еще Лилли так горевать? Спросить бы у нее попросту, чей ребенок у нее на руках, но для этого Сэму недоставало отваги. Он боялся услышать ответ. Я все-таки трус, Джон. Мои страхи сопровождают меня, куда бы я ни отправился.
Над крышами Браавоса точно гром прокатился — это Титан на той стороне лагуны объявил о наступлении ночи. Ребенок тут же проснулся, завопил и разбудил Эйемона. Лилли дала мальчику грудь. А старик, заворочавшись на своей узкой койке, сказал:
— Эг? Почему так темно?
Потому что ты слеп. После их прибытия в Браавос разум Эйемона стал слабеть с каждым днем. Мейстер забывает, где он находится, и бормочет бессмыслицу про своего отца или брата. Ему сто два года, напоминал себе Сэм, — но ведь в Черном Замке мейстер всегда мыслил ясно, несмотря на глубокую старость.