Злой рок. Политика катастроф

Здоровью общества «испанка» навредила больше, чем экономике[589]. Хотя, конечно, без негативных экономических последствий не обошлось, особенно в наиболее пострадавших странах[590]. Индия, пусть ей и выпала по-настоящему ужасная участь, во многом пошла по мальтузианскому пути: в областях, пораженных болезнью сильнее прочих, выжившим досталась лишняя земля, благодаря чему возрос уровень благосостояния на душу населения, и это позволило семьям не только рожать больше детей, но и серьезней вкладываться в их образование[591]. А вот на межвоенное экономическое развитие Бразилии пандемия, напротив, оказала стойкое негативное влияние[592]. В США газеты писали о резких спадах в секторе розничной торговли (если не считать аптек) в городе Литл-Рок и об убийственной нехватке рабочих рук на промышленных объектах Мемфиса[593]. Но «нетто-эффект», согласно обзору американских бизнес-циклов, составленному в 1946 году, заключался в рецессии, «необычайно краткой и умеренной по амплитуде», – не в последнюю очередь потому, что вмешательство в экономику было очень непродолжительным (оно длилось примерно месяц)[594]. Отмечалась также послевоенная рецессия 1920–1921 годов, но объяснялась она не пандемией двухлетней давности, а ужесточением денежно-кредитной и налогово-бюджетной политики[595]. Ежемесячные отчеты Второго федерального резервного округа, охватывающие Нью-Йорк, Чикаго и Новую Англию, показывают, что экономическая активность в 1919 году была относительно высокой. Доля предприятий, терпящих крах, в 1918–1919 годах сократилась. В 1919 году в Нью-Йорке и на севере Нью-Джерси начался строительный бум. Все показатели свидетельствуют о том, что сокращение экономики произошло именно в 1920–1921 годах. Единственная четкая связь пандемии с рецессией прослеживалась в том, что количество смертей от гриппа среди мужчин в расцвете сил, превысившее средний уровень, ассоциировалось с банкротством предприятий, которые тоже случались в 1919–1920 годах чаще обычного. И это покажется парадоксальным, но эпидемия показала положительную корреляцию с последующим экономическим ростом за десятилетие[596]. Впрочем, такие корреляции упускают из вида другой негативный эффект пандемии, намного более продолжительный: у тех американцев, которые во время нее находились в утробе матери, на протяжении всей жизни уровень образования и дохода были меньше, а уровень физической нетрудоспособности – выше, чем у тех, чье внутриутробное развитие пришлось на период, либо непосредственно предшествовавший вспышке заболевания, либо последовавший сразу за ней[597]. Тем, кто родился на гребнях трех волн, также была свойственна повышенная восприимчивость к респираторным и сердечно-сосудистым заболеваниям[598]. Подобное влияние «испанки» на внутриутробное развитие отмечалось и в других странах, в том числе в Бразилии, Италии, Норвегии, Швеции[599], Швейцарии и на Тайване[600]. Есть подтверждения и тому, что эпидемия гриппа подорвала социальное доверие в тех странах, которые больше всего от нее пострадали[601].
 Двойная зараза  
Пандемия гриппа 1918–1919 годов вдребезги разнесла иллюзию неуклонного прогресса медицины точно так же, как война, которая этой пандемии предшествовала (и, возможно, стала ее причиной), сокрушила мираж непрестанного продвижения вперед в экономике и политике. В те годы в Соединенных Штатах было создано и распространено множество вакцин против «испанки»; по правде сказать, они представляли собой в лучшем случае плацебо[602]. В предыдущем веке наука одержала ряд важных побед. Ученые с микроскопами сумели найти вакцины или методы лечения (пусть и несовершенные) для борьбы с оспой, брюшным тифом, малярией, желтой лихорадкой, холерой и дифтерией. Но они не знали, чем ответить на новый штамм гриппа, – и доктор Уильям Генри Уэлч из Университета Джонса Хопкинса понял это в конце сентября 1918 года, в тот самый миг, когда проводил первое вскрытие жертвы «испанки» в Кэмп-Девенсе, штат Массачусетс. При виде легких – опухших, посиневших, заполненных какой-то водянистой кровавой пеной, – Уэлч смог сказать лишь одно: «Должно быть, это какая-то новая инфекция»[603]. Немецкий бактериолог Рихард Пфейффер уверял, что нашел бациллу-виновника, – однако он ошибался. Единственными средствами, способными защитить от болезни, были карантины, маски и запреты на многолюдные собрания, но все это было известно задолго до появления микроскопов. Лишь в 1933 году команде британских ученых удалось изолировать вирус, породивший «испанку»[604].
 
Некоторые высказывали предположение, что «пандемия 1918 года, сколь бы ужасной она ни была, практически не способствовала уже вызванным войной политическим и социальным переменам»[605]. Принять такое довольно сложно. Если взять для примера Индию, то на нее Первая мировая война оказала не столь заметное воздействие, даже несмотря на то, что полтора миллиона индийцев играли важную роль в защите Британской империи, участвуя в боях почти в каждом театре военных действий[606]. А вот пандемия, напротив, стала катастрофой, приведя к смерти в 240 раз больше индийцев (18 миллионов; на войне погибло лишь 74 тысячи). В самой Великобритании неэффективные меры медицинских служб – которые с 1871 года находились в ведении Совета местного самоуправления (Local Government Board) – развеяли миф о том, что в сфере здравоохранения империя опережает всю планету. Не случайно соответствующее министерство было создано уже в июне 1919 года. Кроме того, не следует забывать, насколько сильно «испанка» проредила политическую и интеллектуальную элиту мира. В числе миллионов жертв пандемии оказались Луис Бота, первый премьер-министр Южно-Африканского Союза; Яков Свердлов, председатель Всероссийского центрального исполнительного комитета в большевистском правительстве (вероятнее всего, отдавший приказ о казни царя Николая II и его семьи); немецкий социолог Макс Вебер, один из творцов конституции Веймарской республики; австрийские художники Густав Климт и Эгон Шиле и избранный президент Бразилии Франсишку де Паула Родригеш Алвеш, который на заре своей карьеры сталкивался в Рио-де-Жанейро с бунтами против санитарных мер. (Фредерик Трамп, уроженец Германии и дедушка сорок пятого президента Соединенных Штатов по линии отца, тоже пал жертвой пандемии; впрочем, вряд ли его можно было отнести к элите.)
В 1918–1919 годах болезнь царила наравне со смертью. Среди заболевших был и Джон Мейнард Кейнс, величайший экономист своего поколения. Он находился тогда в Париже, на мирной конференции, которой предстояло завершиться заключением Версальского договора. 30 мая 1919 года Кейнс писал матери: «Отчасти оттого, что я страдаю и злюсь, видя все происходящее, а отчасти оттого, что я уже долго и постоянно себя извожу, работая сверх меры, в прошлую пятницу здоровье мое все-таки пошатнулось, я слег от явного нервного истощения и с тех пор не покидаю постели». Он оставался без сил примерно с неделю, вставая лишь ради встреч с Дэвидом Ллойдом Джорджем, премьер-министром, и «ежедневной прогулки в Булонском лесу». Был ли у Кейнса тот же страшный испанский грипп, что и у Ллойда Джорджа? Мы не уверены, но если так, то ему повезло, что он остался жив[607]. Позже Кейнс все равно столкнулся с гриппом, и это несомненно способствовало развитию у него сердечного заболевания, которое в итоге оборвало его жизнь.
Самым высокопоставленным человеком, которого поразила «испанка», был президент США Вудро Вильсон. Он заболел 3 апреля 1919 года, как раз тогда, когда четырехсторонние переговоры по Версальскому мирному договору перешли в решающую фазу. Три дня он лежал в постели и не мог даже пошевелиться. Вильсон выздоровел, но изменился навсегда. («Он проявлял странности» – так написал секретарь президента, и с этим был согласен, помимо прочих, Герберт Гувер.) Вильсон, имевший по ряду пунктов разногласия с европейскими лидерами, вдруг резко пошел на попятную[608]. Из Европы президент вернулся истощенным и в октябре 1919 года перенес тяжелый инсульт. В 1920 году он уже был почти полностью недееспособен, и его собственная партия сочла, что его кандидатуру нельзя выставлять на выборах. Некоторые историки полагают, что США не ратифицировали Версальский договор и не присоединились к Лиге наций именно из-за болезни Вильсона. Впрочем, прежде всего этому препятствовали лихорадочные настроения, охватившие народ после войны и подогреваемые пандемией гриппа; «Красная паника»; предоставление женщинам права голоса; повсеместные расовые беспорядки и линчевания; а также принятие «сухого закона» вопреки вето Вильсона. В 1918 году, когда республиканцы получили незначительное большинство в Сенате (с перевесом в два голоса), Вильсон уже потерял контроль над обеими палатами Конгресса. В числе избранных сенаторов был Альберт Фолл, республиканец из Нью-Мексико, которого Вильсон имел неосторожность раскритиковать – в то время, когда Фолл скорбел о единственном сыне и одной из дочерей, умерших от гриппа[609]. Два года спустя, получив 60 % голосов избирателей и 404 голоса выборщиков, республиканский кандидат Уоррен Гардинг, сенатор от Огайо, одержал оглушительную победу под лозунгом «Возвращение к нормальности» («Return to Normalcy»). Джеймс Кокс, кандидат от демократов, был просто сметен – такого перевеса на президентских выборах не случалось с тех пор, как Джеймс Монро безоговорочно победил в 1820 году. Кроме того, республиканцы укрепили свое большинство в Сенате и Палате представителей.