Бедная Лиза (СИ)

Так он выкрикивал до тех пор, пока на пороге зала не явился охранник, которого Беру хорошо знал.
– Возможно, это обман зрения, но я не вижу здесь «Моны Лизы»! – несколько запальчиво начал художник. Это было сказано так, как будто бедный мсье Пупардэн был каким-то огнедышащим драконом, охранявшим тут гору золота, которая неожиданно пропала вся целиком.
Охранник также обозрел пустое место, почесал нос и предположил, что картину унесли фотографировать.
– Очень может быть, – согласился Беру, и добавил язвительно. – Дело известное: если женщина куда-то пропала, скорее всего, это значит, что она позирует фотографу.
Мсье Пупардэн состроил такую физиономию, которая, видимо, должна была означать «может, оно и так, черт их разберет, этих женщин».
– С другой стороны, – заметил художник, – «Джоконда» висит тут Бог весть, сколько лет. За это время можно было бы сделать миллион фотографий. Точнее сказать, сфотографировать ее один раз, а потом уже печатать сколько угодно оттисков с негатива.
– Если сфотографировать один раз, а потом печатать с негатива, за что же платить жалованье музейному фотографу? – здраво отвечал мсье Пупардэн, и бровки его слегка вздернулись кверху.
Тут мэтр Беру, который, как уже говорилось, был немного д’Артаньяном, вспылил.
– Тысяча чертей! – воскликнул он. – Люди рвутся увидеть шедевр, люди приходят писать с него репродукции, а шедевр, видите ли, унес фотограф. Нельзя ли, по крайней мере, узнать, сколько он будет держать Мону Лизу в плену своих фотокамер и проявителей и когда, наконец, она вернется на свое место?
– Я узнаю, – кротко сказал мсье Пупардэн и вышел вон из зала.
Мэтр Беру хотел было отправиться за мольбертом, который хранил он в одной из музейных кладовок, но потом подумал, что не стоит слишком уж торопиться: может быть, Джоконда пробудет в плену у фотографа еще не один час. Чтобы не тратить время зря, он взялся набрасывать карандашом эскиз самого салона Карре. Художнику вдруг пришло в голову, что ему выдалась редкая возможность – изобразить зал без Джоконды, лишь с четырьмя крючками вместо нее.
Эта идея так его увлекла, что он отложил начатый набросок, отправился в чулан за мольбертом и, принеся его, взялся писать картину, но уже не карандашом, а маслом. Он полностью погрузился в работу и быстро забыл обо всем на свете.
Когда же мэтр Беру, наконец, вспомнил о времени, то обнаружил, что с момента его появления в Лувре прошло три часа. Однако куда же девался этот бездельник Пупардэн?
Вышеназванный бездельник явился спустя полминуты, как будто услышал немой зов художника. Вид у него был крайне озабоченный.
– Фотограф картину не брал, – проговорил охранник сокрушенно. – Больше того, ее нигде нет. Мы обошли все, буквально все закоулки, где она могла бы оказаться – ничего нет. Мсье Бенедит вызвал отряд уголовной полиции с Набережной Орфевр. Теперь, очевидно, придется обыскивать весь Лувр целиком.
И мсье Пупардэн посмотрел на Луи Беру каким-то странным взглядом. Таким взглядом смотрит на курицу лиса, таким взглядом глядит лев на ягненка, так приглядывается медведь к пчелиному улью, полному вожделенного сладкого меда. Казалось, что мсье Пупардэн собрался сожрать несчастного художника живьем – и это несмотря на весьма продолжительное знакомство и явную взаимную симпатию с обеих сторон.
Чем же, скажите, можно извинить такое людоедское настроение, что сказать в оправдание охранника? Увы, ничего, разве только известную уже две тысячи лет банальность: никто из живущих не без греха, во всякого можно кинуть камнем.
Мсье Пупардэн был отличным служакой, добросовестным, честным, но ему до смерти надоело без всякой цели бродить среди малопонятных и, скажем начистоту, не особенно интересных ему шедевров. С некоторых пор сердце его требовало настоящего дела, мозг воспламенился идеей поймать какого-нибудь ужасного преступника, свершившего громкое ограбление. И вот, кажется, такой шанс ему, наконец, представился…
Охранник откашлялся, глаза его сделались оловянными.
 
– Прошу прощения, мсье Беру, но мне придется вас обыскать, – сказал он строго.
– Обыскать? Меня? – поразился художник. – Но что за глупости? Я ведь пришел сюда уже после того, как картина пропала. Это во-первых. Во-вторых, как бы мог я ее спрятать на себе? Это ведь даже не холст, это доски, причем весьма объемные, их было бы сразу видно.
– Все равно, – настаивал охранник. – Вы могли украсть какую-нибудь другую картину, которую все-таки можно как-нибудь спрятать…
Беру хотел было вспылить и закричать «каналья!», как это делал его любимый д’Артаньян, но потом подумал, что со времен кардинала Ришелье нравы сильно изменились, и нынче за такой крик его вполне могут притянуть к суду за оскорбление.
– Что ж, – сказал он неожиданно кротко, – обыскивайте.
Мсье Пупардэн затоптался в нерешительности. Покорность судьбе, которую явил старый художник, тронула его сердце. Он ощутил даже некое сочувствие к давнему знакомому. Мэтр Беру не должен обижаться: Лувр закрыт, и с этой минуты будет обыскан всякий, кто попытается выйти из музея, будь то даже куратор Лувра Жорж Бенедит, исполняющий сейчас обязанности директора.
– А самого господина директора Лувра вы обыскать не собираетесь? – несколько неприязненно поинтересовался художник.
– Это невозможно, мсье Омоль в отпуске, – суховато отвечал охранник.
– Вот оно что – в отпуске! – воскликнул мэтр Беру и, как и положено потомку д’Артаньяна, мысленно добавил к своему восклицанию тысячу чертей. – Но ведь отпуск – это хорошее алиби для того, кто собирается украсть шедевр. Во всяком случае, будь я господином директором Лувра, я бы именно так и поступил.
– Вот поэтому вы никогда и не будете директором Лувра, – грубовато отвечал охранник и строго прибавил. – Извольте, мсье Беру, следовать за мной…
  
Глава вторая
 
Два жулика, Пикассо и Аполлинер
 
Юная кружевница Бьянка Манчини шла к реке Арно по виа дель Моро, пожалуй, чуть быстрее, чем это позволяли приличия. Строго говоря, она уже почти не шла, она почти уже бежала по выложенной булыжником улице. Или даже не так, не бежала – она почти неслась, так что ноги практически не касались тротуара. Это был тем легче, что ветер дул попутный, и ее как будто бы саму несло вперед – только успевай перебирать стройными ножками, отталкиваясь от земли.
Если бы сейчас ее увидел кто-то из знакомых, – а в знакомых, благодаря профессии, у барышни Манчини ходила почти вся женская половина Флоренции, – так вот, если бы ее сейчас увидели знакомые, они были бы удивлены и даже слегка шокированы скоростью ее перемещения. Синьорина Бьянка неслась так быстро, как будто за ней гнались черти, сбежавшие со страшных полотен Босха или Гойи.
Как ни странно, в этом вольном сравнении заключалось гораздо больше правды, чем можно было предположить. После нелегкого рабочего дня синьорина Манчини привычным путем возвращалась домой, когда, случайно обернувшись назад, обнаружила, что ее преследует какая-то ужасная желтая рожа.
Вообще говоря, загорелых лиц во Флоренции хватает: хоть до моря и не так близко, добрых девяносто верст, но все же, синьоры и синьорины, это Италия, и надо уж очень беречь кожу, чтобы солнце не выжелтило ее до темного золота за каких-нибудь пару дней. Однако рожа, которая следовала за ней, была совершенно непохожа на обычные здешние физиономии.
Во-первых, рожа эта была прищуренная, или даже, точнее сказать, и вовсе косая, во-вторых, выражение у нее было самое дерзкое и даже, может быть, преступное.
Бьянка за недолгую пока жизнь повидала разного и всякого, однако прежде людей с такими лицами она в родном городе не встречала. Человек, который быстро шел сейчас за ней по пятам, больше всего походил на японца: он был желтым, но не таким желтым, каким бывают от загара, а желтым, как лимонный сок.
Так или иначе, синьорина Манчини почему-то сразу поняла, что преследует ее не человек, и не японец даже, а какой-то косоглазый демон – такой разбойной казалась его скуластая морда, и так страшно сверкали черные прищуренные глаза. Он был одет в элегантный оливковый костюм-двойку, но от этого казался только страшнее.