Рафаил (ЛП)

— Все как всегда, — ответил Рафаил.
И он сделает это. Одним из самых больших удовольствий, которым они делились друг с другом, был пересказ их убийств. Упоминалась каждая деталь, каждое вспыхнувшее в процессе чувство… и то, как их жертвы рыдали и молили о пощаде и милосердии.
Вот только, Падшие никогда никого не щадили. И никого не жалели.
В их душах не было добра. Все слезы и крики скатывались с них подобно каплям дождя, а протесты и мольбы вызывали лишь улыбку.
Рафаил закрыл папку.
— Увидимся позже.
Мужчина прошел по огромному особняку и поднялся в свою комнату. Он пересек спальню и, открыв оклеенную старинными обоями потайную дверь, оказался в своем личном кабинете. Раф направился прямо к огромной стене, увешенной фотографиями. Фотографиями его убитых жертв, что были запечатлены через несколько минут после их смерти, с широко распахнутыми глазами и застывшими в вечном покое лицами. Красные и черные граффити сообщали о том, что сделала каждая жертва.
Как же все они кричали… как царапали его кожу… и давились последними вдохами…
Его взгляд скользнул влево. К стене с золотой рамкой и столом с незажженными свечами и пустой вазой, ожидающей свою единственную розу, которой предназначалось занять центральное место.
Рафаила пронзила острая боль разочарования. Он с силой сжал кулак.
«Еще нет, — подумал он. — Еще нет…»
Прикрепив фотографию своей следующей жертвы к северной стене комнаты, которая была отведена для планирования, он начал продумывать свои дальнейшие действия. Чем больше Рафаил смотрел на Энжелу Бэнкфут, тем темнее становились его желания относительно ее смерти. Она оказалась не той, кого он ждал. И заплатит за это. Рафаил сосредоточился на тактике своего соблазнения: когда, как и какими способами он заманит ее в смертельную ловушку.
Через некоторое время в комнату вошел Михаил. Как и каждый вечер, он держал в руках рюмку с кровью. Рафаил знал, что эту кровь Михаил слил из собственной вены всего несколько минут назад. У него на запястье еще виднелся кровавый след — черная рубашка едва ли прикрывала рану. Михаил сел в углу на стул и, обмакивая в рюмку палец, обвел им губы, пока те не стали темно-красными. Пока он слизывал жидкость, его палец снова и снова скользил по губам, пачкая кожу вокруг рта.
— Когда? — не отрывая глаз от крови, спросил Михаил.
Как всегда, его рубашка была расстегнута до пупка, а поверх выжженного у него на груди символа Падших висел пузырек, который он никогда не снимал. С тех пор, как они поселились в этом поместье, Михаил каждый вечер приходил к Рафаилу в комнату. Он никогда не оставался на ночь, просто сидел в компании своего названного брата, пока тот не ложился спать. Они не всегда разговаривали, Михаил вообще редко это делал. Но все время объявлялся.
Они долгие годы прожили в Чистилище. Годы пыток, за время которых можно было положиться только друг на друга. Когда они вырвались из лап отца Куинна, и Гавриил предоставил каждому по комнате, это оказалось для них слишком непривычным. Первый год они спали все вместе в одном помещении, на каменном полу Склепа.
Сырость, отсутствие окон и света, застоявшийся воздух, холод… они очень долго не знали ничего другого. К ним присоединился даже Гавриил, который сам никак не мог заснуть. С годами они постепенно начали обретать независимость. Но собирались каждый вечер за ужином и, как правило, еще много раз за день. Это было самое сильное проявление их братства. Они не знали, как жить друг без друга, и не хотели этого знать.
Михаил был самым младшим из Падших. Их двоих как-то естественным образом тянуло друг к другу. Даже десять лет спустя это нисколько не изменилось.
— Начну завтра, — сказал Рафаил, отвечая на вопрос.
Он отступил назад и уставился на фото Бэнкфут. Женщина смотрела на него, ее раздутые красные губы резали ему глаза. Рафаил ослабил затянутый у него на пальце шнур и, почувствовав кратковременное облегчение, снова намотал его на основание, затем на костяшки и так до ногтя… снова и снова.
 
— Сначала я установлю с ней контакт, привлеку ее внимание. А потом заманю в ловушку.
Представив себе это зрелище, Рафаил почувствовал, как у него участилось дыхание. Он вспомнил клуб, темноту и дым, окутывавшие каждый уголок этого заведения. Запах секса и спермы, и выставленные у всех на виду хитроумные деревянные устройства.
Рафаил посмотрел на лицо женщины и ухмыльнулся.
Завтра станет началом ее смерти.
Он не мог дождаться этого.
  
Глава 2
 
Это место было логовом греха.
Осматриваясь по сторонам, отец Мюррей с трудом сдерживал гнев. Он стоял в углу комнаты, одетый в черные брюки и рубашку. Рясу и красный пасторский воротник он снял, но четки, символ его веры, по-прежнему висели у него на шее. Он буквально чувствовал, как крест обжигает ему кожу, когда смотрел на эту запертую в металлической клетке женщину. Ноги блудницы были раздвинуты, а ее греховный любовник заталкивал в нее то одну секс-игрушку, то другую. Ей в соски впивались зажимы, а вниз от них тянулась цепочка, сдавливающая ее клитор.
Отец Мюррей попытался отвести глаза от ее лица, когда женщина в экстазе вскрикнула, устраивая из этого представление, чтобы все видели и слышали ее. Но тут она откинула назад голову, обнажив свою длинную, тонкую шею, и священник вновь впился в нее взглядом. Он почувствовал знакомое волнение в паху. Зарычав от отвращения к себе, он стиснул зубы от собственной слабости, от тьмы, что затаилась у него в душе, готовясь нанести удар.
Повернувшись назад, к выкрашенной в черный цвет стене, он шагнул в тень, сжал пальцы и ударил кулаком по члену. Позвоночник тут же пронзила волна нестерпимой боли, и он крепко зажмурил глаза. Мучительная агония вывела его из строя. Он дышал, прижавшись рукой к стене и превозмогая жжение и боль. Он едва держался на ногах. Отец Мюррей представил себе, как когда-то властвующее над ним зло снова вырывается наружу. Он не мог этого допустить. Только не это. Назад дороги нет. Только не теперь, когда его вывели на свет, на путь братства.
Священник раз за разом бил себя между ног, пока от боли чуть не рухнул на колени. Табачный дым обжигал ему ноздри, а пропитавший воздух запах секса и распутства наполнял злобой легкие. Каждую клеточку его тела охватило презрение и отвращение к тем, кто осквернял мир своим пороком. Лишь когда его затвердевший пенис, наконец, обмяк под тяжелым кулаком, он повернулся, чтобы бросить вызов тошнотворному разврату. Его эрекция, может, и ослабла, но гнев и злость на подобные нечестивые поступки остались такими же сильными.
И даже стали еще сильнее.
Глаза отца Мюррея снова остановились на той женщине. Теперь ее выпустили из металлической клетки, и она оказалась в объятьях своего любовника. Мужчина впился своими губами в ее и засунул пальцы в измученное лоно. Они оба были одеты в постыдные кожаные костюмы, практически не скрывающие их тел. Отец Мюррея скривился от отвращения. Нечестивец отстранился и направился к бару. Щеки его шлюхи раскраснелись, а губы припухли от требовательного поцелуя. Ее тело усеивали красные отметины, как у ведьмы, которой она и была. Синяки и раны от хлыстов, цепей и всего остального, чем мужчина терзал ее плоть.
Плоть, которая принадлежала не ей, а Господу. Плоть, которую она оскверняла, выставляя себя на потребу.
Потягивая воду, отец Мюррей заметил, что шлюха направилась в уборную. Он проводил ее взглядом, а затем осмотрел клуб, пытаясь определить, не пойдет ли за ней кто-нибудь. Но язычники были слишком заняты блудом, чтобы обращать на это внимание. Его сердце забилось быстрее. Она была в уборной одна. Священник сжимал в руке бутылку с водой, пока не раздавил.
Отец Мюррей взглянул на дверь ванной, и его кожа запылала. Его мышцы напряглись так сильно, что казалось, вот-вот лопнут. Глаза заволокло красной пеленой… и он двинулся вперед. Впустив Господа в свое сердце и предавшись Его святой воле.