Прямой контакт
Анатомия, миология, гистология... Кости, мышцы и суставы... Ларькина раздражало, что все нужно только запоминать. Понимать ничего не было нужно — и так всё понятно, но знать, помнить и отвечать без запинки, какие кости составляют череп, он был обязан. А костей, между прочим, в одном черепе было поболее сотни.
Единственное, что Виталию давалось легко, — так это пребывание в анатомичке, где тошнотворно пахло формалином, повсюду виднелись банки с заспиртованными человеческими органами и на столах лежали изрядно попорченные временем и студентами трупы. Девочки в таком изысканном окружении бледнели и падали в обмороки, большинство мальчиков тоже особого удовольствия от практических занятий по анатомии не испытывало. Ларькин же совершенно спокойно ковырялся в этих полуразложившихся человеческих останках, искренне удивляясь тому, как их, совершенно беспомощно лежащих на застеленных клеенками столах, можно бояться.
Пятерки уже не давались так легко, как во времена учебы на биофаке. Хотя учился он по-прежнему отлично, потребности несколько выросли и повышенной стипендии стало не хватать. Двадцать два года — взрослый мужик. Чтобы обеспечить себе хоть какую-то материальную независимость, Ларькин стал по вечерам подрабатывать санитаром в военном госпитале — благо, это место особым спросом не пользовалось и студентов принимали охотно.
В обязанности Виталия входило перетаскивание на носилках больных (между собой санитары называли этот процесс переносом тела). Иногда, когда было много пациентов и медсестры не успевали проследить за каждым, ему доверяли какие-нибудь нехитрые манипуляции: измерение артериального давления, внутримышечные инъекции, клизмы и прочие приятные процедуры.
Уже на четвертом курсе института он начал писать кандидатскую. Работа была где-то на стыке двух наук — медицины и химии. Ларькин описывал в ней влияние препаратов психотропного воздействия на человеческий организм. Практические знания он черпал из жизни, работая во время учебы на последнем курсе судмедэкспертом со специализацией по наркоманам. Параллельно начал трудиться в секретной лаборатории, куда определил его — и распрощался, наконец, со своим подопечным — куратор по линии ФСБ Пётр Васильевич.
Перед этим быстро промелькнули спецсборы, лагерь, школа выживания и первая боевая операция.
На медкомиссии его заставляли приседать, выполнять какие-то хитрые манипуляции руками, заглядывали в рот, нос и прочие естественные отверстия, имеющиеся в человеческом организме, а также задавали всякие хитроумные вопросы типа «какой сейчас год» и совсем на засыпку «а число?». Здоровье Ларькина медкомиссией было оценено как марсианское (потому что у людей такого просто не бывает).
Часть, в которой Виталий проходил свой курс выживания, была, мягко говоря, не совсем обычной, её как бы не было. То есть вообще-то она была, и у неё даже был номер, обозначенный в военном билете Виталия, но по всем официальным документам военной части с таким номером просто не существовало. Только те, кому положено было знать, знали, что военная часть с условным номером 525/28 входит в структуру ФСБ и занимается разработкой и проведением силовых контрразведывательных и антитеррористических операций.
Три месяца сборов показались Виталию вечностью, в течение которой он должен был совершать многокилометровые марш-броски с полной амуницией за плечами, стрелять из всех видов огнестрельного оружия, отрабатывать приемы рукопашного боя; гнить в болотах; населенных оголодавшими комарами, и терять сознание от жары в безлюдных пустынях Средней Азии, проходя курс выживания в экстремальных условиях. Его учили убивать — быстро и бесшумно, всем, что только может попасться под руку; учили оставаться в живых даже тогда, когда это было практически невозможным. Убивать и выживать — реально, а не в тренировочных целях, Ларькину пришлось, правда, только однажды.
Как-то ночью взвод Ларькина подняли по тревоге. Ничего не объясняя, их погрузили в автобус и отвезли на военный аэродром, где переодели в выцветшую стройбатовскую форму — х/б, телогрейка, пилотка, кирзовые сапоги — и выдали по саперной лопатке. В самолете командир объяснил ситуацию: в одной из колоний строгого режима — бунт; задача была поставлена непростая, но, по словам командира, вполне выполнимая — «заблудившись», попасть на территорию зоны, нейтрализовать и уничтожить зачинщиков мятежа. Когда через несколько часов грузовик со стройбатовцами проезжал по дороге мимо взбунтовавшейся зоны, его тут же окружили вооруженные до зубов урки. «Полевой командир» кавказской наружности, несколько пошатываясь от неумеренного потребления анаши, на ломаном русском грозно поинтересовался, кто такие и по какой нужде прибыли, а заодно сообщил, что власть в зоне сменилась и начальство у него теперь одно — сам Аллах.
Командир взвода вступил в переговоры и, насколько это было возможно, популярно объяснил, что его взвод прибыл для ремонта канализации, что к ВОХРе они никакого отношения не имеют, про бунт не знали и т. д. и т.п. Каждое слово командира обкуренные бандиты встречали хохотом.
Но, похоже, речь возымела действие. Ларькина со товарищи обыскали, отобрали на всякий случай лопаты и заперли в пустом гараже, поставив часовых. Хотели их использовать как заложников в переговорах с властями. Ночью по сигналу командира взвод поднялся, по-тихому снял часовых и, овладев незаконно отобранным орудием производства, в течение получаса вырезал бандитскую охрану. Потом доблестные стройбатовцы добрались до штаба мятежников и за считанные минуты все теми же саперными лопатками покрошили в мелкий салат новоявленных душманов, после чего погрузились на автобус и преспокойно вернулись в родной лагерь, открыв путь войскам МВД.
От всей этой операции у Ларькина осталось всего одно яркое воспоминание: чудовищно громкий хруст черепов и переламывающихся под ударами саперных лопаток шейных позвонков и мощные фонтаны ярко-алой крови, вырывающиеся из обезглавленных тел. Ни тошноты, ни приступов истерической дрожи, которые должен был бы испытывать, по мнению Виталия, впервые убивший себе подобного человек, — ничего такого он не ощущал. Но ему, несмотря на всю его медицинскую практику, было просто противно, и навязчивый звук ломающихся костей, по своей тошнотворности сравнимый разве что со звуком железа по стеклу, ещё долго преследовал его в кошмарных снах.
Лаборатория оказалась не просто засекреченной. Она была суперзасекреченной и занималась научными исследованиями и разработками новейших психотропных веществ. Одновременно с ученой степенью Виталию было присвоено звание капитана ФСБ. Вскоре после этого его прикомандировали к отделу по борьбе с оргпреступностью, как специалиста по наркотическим веществам. Но проработал он там недолго.
В ГРАС Ларькин попал, как ему казалось, случайно, Борисов, приносивший в лабораторию какие-то материалы для экспертизы, притворился, что только сейчас заприметил способного молодого кандидата медицинских наук. Завел разговор, сказал, что в только что образованный отдел требуется толковый эксперт. Предложил Виталию новую работу. Работу необычную и интересную, значительно отличавшуюся от той, которой Ларькин занимался до сих пор. Виталий, испытывавший страсть к перемене деятельности и мест обитания, подробно расспросив Борисова, согласился работать в ГРАСе.
И началась новая жизнь.
***Астрахани, 4 июня 1998 года.
Когда Кузнецов с Борисовым удалились на кухню, Ларькин, подвинувшись ещё поближе к Ольге, спросил:
— Послушайте, а почему вы называете Кузнецова дядей? Он ведь вам, как я понял, не родственник.
Ольга пожала плечами.
— Не знаю, его все так называют... Я имею в виду близких друзей, коллег. Он очень умный и интересный, но какой-то... — Ольга задумалась, подбирая нужное слово, — летящий, что ли, безалаберный. Знаете, типичный такой ученый — Рассеянный с улицы Бассейной. У меня называть его Валентином Евгеньевичем язык просто не поворачивается.