Сицилиец (СИ)
Мы стоим под проливным дождём, разделённые прутьями ворот. Как в кино, как в застывшем кадре — четыре мокрые замершие фигуры под струями дождя. Камера пролетает между нами, захватывая мои окаменевшие соски, просвечивающие сквозь прозрачную от воды ткань футболки, наши неживые лица со стекающими по ним дождевыми струями, сжатые губы, прилипшие волосы, гневные и недоумённые стекляшки глаз. Камера взлетает вверх, сначала медленно, а потом плавно ускоряется и зарывается в косматые тучи, превращая нас в мелкие точки, оставляя среди потоков дождя и слёз, разделёнными на два непримиримых лагеря короткой линией ворот.
Инга ещё что-то орёт, машет руками, но Марко с силой запихивает её в машину, нервно разворачивается и уезжает. Я возвращаюсь к себе. Ничего, завтра приедет папа и сам со всем разберётся… Но только не с тем, что происходит между мной и Марко… А что происходит? Наверное, уже ничего не происходит… По моему разумению он или полный идиот, или редчайший лицемер. Но мне не подходит ни то, ни другое.
Я устало стаскиваю с себя мокрую одежду, падаю в постель и тихонечко вою — протяжно, тоскливо… Хочу уехать. Попрошу Пьерджорджио, пусть пристроит меня в какое-нибудь хозяйство на краю земли. Или уеду в Прагу к Юльке… или в Китай, им виноделы нужны… Лишь бы дальше отсюда. Как можно дальше…
30. У папы всё не очень хорошо
Самолёт прилетает вовремя. Папа выходит с огромными чемоданами, измученный, с чёрными кругами под глазами. Похоже, ему досталось, но увидев меня, он радостно улыбается, крепко обнимает и долго не отпускает:
— Как я рад, что ты здесь. Как ты? Гонерилья приезжала?
— Да, сразу после твоего звонка. Почему Гонерилья?
— Ты что, не помнишь? Это злобная, неблагодарная дочь короля Лира.
— А, Шекспир, ну да… Приезжала, грозила страшными карами за то, что я её не пустила. Так что надо быть настороже, — я горько усмехаюсь.
— Да, осторожность нам не помешает, идём.
По дороге папа обрисовывает ситуацию:
— Ты знаешь такого человека Эдуарда Сухих?
— Нет, никогда не встречалась.
— Это инвестор Василия Крюкова.
— Да, это я знаю, он часто называл имя, но я его не видела ни разу. Крюков постоянно был с ним на связи.
— Они и сейчас на связи… Этот Сухих, как я теперь понимаю, довольно влиятельный человек. Думаю, даже практически уверен, что это он организовал наезд на компанию.
— Но зачем? Если бы он занимался импортом вина, тогда понятно — он бы мог попытаться таким способом выдавить тебя с рынка. Но он же инвестор. Насколько помню с Васиных слов у него большинство активов в недвижимости. Какой ему смысл?
— Мне создали кризис, проблемы с наличными, проблемы с кредитами, угрозу банкротства. Очень чётко все разыграли и смотри сколько сил на это бросили. А Крюков протянул мне руку помощи, предложил выкупить десять процентов моих акций за неплохие деньги. И выкупил, а потом передал эти акции своему Сухих.
— Но десять процентов не так много, чтобы завладеть целой компанией…
— Ну да… Но у меня половина была записана на Ингу, ещё с давних времён… Тогда все так делали… вроде если прижмёт налоговая, чтоб не конфисковали. Вторая половина была на Тамару, но это мы исправили. А вот с Ингой руки не доходили… Но как она пронюхала? Ведь я ей никогда не говорил об этом. И акции она в глаза не видела. Но как-то же узнала, забрала их у юриста. Ну и… передала свои акции Крюкову, то есть Сухих. И у них очень существенный перевес получился…
— Пап… я к Инге, конечно, не очень отношусь. Извини, что говорю это при тебе, но я думаю, что она просто не понимала все последствия своего шага. Поговори с ней, возможно ещё получится всё отыграть назад.
— Да всё она понимала! Они с Крюковым это всё и спланировали. Он, кстати, директор теперь в нашей компании. Ушлый сучонок! Короче, всё теперь перешло им — и офис, и вся сеть, всё вообще, даже дом и машина. Формально у меня есть акции, но от управления я отстранён и никаких денег теперь не увижу.
Я ошарашена и просто не могу уложить это в голове.
— Ничего нового нет в этом мире и всё уже было, — он глубоко вздыхает.
— Пап, ну подожди, не расстраивайся так. Легко, конечно, сказать, но может ещё получится что-то сделать.
— Да нет, — он безысходно машет рукой. — Не получится. Я уже все возможности использовал, все свои контакты, даже в администрации президента. Никак… Столько лет напряженной работы и оказывается всё ради этого Сухих.
— Так что, нам надо собирать вещи и уезжать? Инга, получается, реально имела право вчера войти?
— Ничего она не имела. Сицилийское хозяйство записано на меня, не на компанию. Так что это единственное, что у нас с тобой осталось. Ну и за десять процентов я деньги получил, да плюс кое-какие сбережения. Проживём, не переживай. С голоду не умрём, хотя и шиковать не будем. Только вот, что с твоим вином делать не знаю. Крюков его у нас не возьмёт, однозначно. Я сейчас веду переговоры с двумя возможными покупателями, но не знаю, что выйдет. Но ничего-ничего, будем продолжать двигаться по намеченному курсу.
— Не пойму, а зачем она тогда примчалась вчера если для неё здесь ничего нет?
— Ха! Они друг другу чуть глотки не перегрызли, когда я сказал, что сицилийское производство не принадлежит компании. Им оно почему-то очень нужно было. Вот она и помчалась сюда в надежде найти бумаги, наверное. Глупо, но для чего ещё? Здесь, разумеется, никаких документов нет. Сильно она шипела, когда поняла, что ты её не пустишь?
— Шипела? Не то слово. Обещала вызвать черепашек ниндзя и закопать нас на винограднике.
— Понятно. Видать ей денег недодали из-за того, что мы выпорхнули из их силков. Ну ладно. Не все коту масленица.
Мы заезжаем на обед в Катанию, а потом едем домой. Сегодня солнечно и о вчерашнем дожде ничего не напоминает, но только в моем сердце по-прежнему дождливо и хмуро.
.
Ужинаем мы дома. Я готовлю еду, когда отец приносит из погреба шикарное Романé Контú.
— Ты как насчёт бургундского?
— О! Ничего себе! У меня еда не подобающая. Да и вроде было бы правильней не праздновать, а пеплом голову посыпать.
— Конечно! Этого они не дождутся! Сейчас мы с тобой шиканём! А уж потом будем вести себя скромнее — только твоим вином пробавляться. Ты сколько его сделала?
— Не много — тысяч двадцать бутылок будет.
— Если пить по две в день… двадцать на семьсот тридцать… лет двадцать пять значит. Ну плюс подарки — дарить его всем будем по любому поводу. Лет двадцать. Доживёт?
— Ну если столько пить не уверена, что мы сами доживём.
Мы смеёмся. И хотя повода для радости нет и на сердце кошки скребут, мне хорошо, от того, что отец рядом. Мы едим, пьём роскошное вино, болтаем. Я рассказываю, как провела месяц, как летала в Кампанию, про крестного Марко и про то, как он привёз сюда Ингу. Папа катается от смеха, когда я в лицах передаю свой диалог с Ингой и описываю выражение её лица.
— Ох, молодец ты, Лиза!
За окном становится темно. Мне и грустно, и весело, томится мое сердце, чем-то успокоится?
— Ладно, Лиза, идём спать. Завтра рабочий день. Надо начинать новую жизнь… Ну, в смысле, мне… А ты чего, кстати, самую маленькую спальню выбрала?
Я не отвечаю, потому что совершенно неожиданно слышу звук автомобиля рядом с домом. Что ещё такое? Не успеваю я двинуться, как дверь резко распахивается и внутрь вламываются люди с оружием.
— Быстро встали! Встали, я сказал! — коренастый, накаченный детина тычет в нас пистолетом. Ему лет тридцать пять, нос и уши переломаны, холодные бегающие глаза перескакивают с меня на папу, шарят по комнате, не останавливаются ни на секунду.
Мы поднимаемся с дивана. Медленно, как во сне. Сначала я даже не успеваю испугаться, но теперь, глядя на все эти лица, полные холодной решимости, мне становится страшно.
— Руки перед собой! Так, бойцы, не спим! Быстро вяжите их!
31. Да что же это такое, папа!
Ко мне подскакивает парень и хватает за руки: