Революция и семья Романовых

Другая монархическая организация черносотенной окраски, обосновавшаяся в Киеве, – союз «Наша родина», в котором «председательствовал» бывший правый IV Государственной думы В. Бобринский. Этот союз выпускал свою газетку под тем же названием. Она клеймила «добровольческих вождей», особенно генерала Алексеева, который якобы в начале марта 1917 г. устроил Николаю II «ловушку» в Пскове, нападала на антантовских союзников, «подстроивших» в России революцию, предрекала «неминуемое восстановление монархии».
Близкой к «Нашей родине» была группа монархистов, возглавляемая Алексеем Бобринским, которая стремилась несколько умерить черносотенный пыл В. Бобринского и его друзей. А. Бобринский говорил, что он «боится не столько левых, сколько крайне правых, которые, еще не победив, проявляют столько зверской злобы и нетерпимости, что становится жутко и страшно» [647]. С целью придания политической «благопристойности», часть монархистов в Киеве объединилась в так называемый «Монархический блок», возглавляемый бывшим националистом Балашовым и тем же Владимиром Бобринским. Еще более «левой» группой было так называемое «Совещание членов Государственного совета и Государственных дум всех созывов». Сюда, помимо крайне правых (Пуришкевича и др.), входили октябристы и некоторые кадеты, главным образом бывшие «правоцентристы», переехавшие в Киев из Москвы. Большинство членов «совещания» высказывались за восстановление конституционной монархии [648].
Но ни одна из киевских монархических групп не могла выдвинуть фигуру, которая бы в глазах германских оккупационных властей была достаточно представительной для проведения серьезных политических акций. Действительно, кто мог стать такой «фигурой»? Мало кому известный черносотенец Ф. Безак? Фанфаронистый князь Долгоруков? Захлебнувшийся от собственной злобы В. Бобринский? Эти и им подобные люди могли оказать немцам примерно такую же «услугу», какую Марковы-2-е или Пуришкевичи оказали царизму в период его кризиса и крушения…
Но вот в конце мая (начале июня по н. ст.) в Киев из Ростова прибыл некий «профессор Иванов», широкоплечий, крепко сбитый человек с бритой головой и бритым лицом [649]. Только немногие из киевских кадетов (вошедших в «министерство Скоропадского») знали, что «профессор Иванов» – ни кто иной, как изменивший свою внешность лидер партии кадетов Милюков. Приезд его в оккупированный немцами Киев был в высшей степени неожиданным. Ярый «германоборец», человек, которому преданность Антанте в апреле 1917 г. фактически стоила поста министра иностранных дел Временного правительства, теперь совершил политический вольт, поворот на 180 градусов.
Милюков прожил долгую жизнь, немало написал в эмиграции о прошлом, но о своем «киевском сидении» летом 1918 г. если и вспоминал, то весьма глухо. Это «сидение» ему так и не забыли в верхах «белого движения», которое после поражения Германии осенью 1918 г. стало однозначно «антантофильским», да и в правящих кругах Антанты оно серьезно подорвало его авторитет. Но Милюков был не только историк по профессии, но, как о нем часто говорили, «сам себе историк»: он постоянно вел пространные записи (дневники) обо всех политических заседаниях, совещаниях, переговорах, в которых принимал участие. Вел он их и в Киеве. Позднее они были объединены в рукописи под названием «Киев – Екатеринодар, май 1918 – октябрь 1918 г.» [650]. Рукопись эта не публиковалась. Но, еще находясь в Киеве, Милюков на основании своих дневниковых записей составил записку для «Правого центра» (данные из которой уже в эмиграции попали в «Очерки русской смуты» А. И. Деникина). Милюковская записка уже «подработанный материал»: автор выглядит в ней «стойким борцом» за «русское дело»; дневниковые записи освещают позицию Милюкова в более реальном свете. Благодаря этим записям мы теперь можем почти стенографически восстановить содержание киевских «милюковско-немецких» переговоров. И перед нами предстанет поразительный образчик политической беспринципности одного из крупнейших лидеров российской буржуазии, образчик, ярко демонстрирующий его готовность поставить свой классовый интерес выше интереса национального, а значит, и лживость его «патриотических» разглагольствований…
 
По всем данным, Милюков направился в Киев не только по собственной инициативе, но и по поручению германофильской части «Правого центра». Во всяком случае, во время пребывания на Украине Милюкова постоянно информировали о деятельности этого «центра» в Москве. Одна из записей, например, гласит: «…Германское посольство ведет переговоры с русскими офицерами через заведующего обменом (военнопленными. – Г.И.) Рейхенфельса о свержении большевиков переодетыми в русских солдат военнопленными под руководством русских офицеров. В деньгах на подкуп латышских стрелков и на приобретение оружия приказано не стесняться. План будет обсужден с двумя офицерами германского Генштаба, которых командируют Гинденбург и Людендорф для организации предприятия. Русские офицеры с германскими пленными захватят все пункты и продержатся сутки, пока из Орши придут германские войска…» Этот план, судя по записям Милюкова, был отложен только временно из-за разногласий в германских «верхах», но такого рода сведения стимулировали «миссию» Милюкова в Киеве…
«Завязка» произошла на квартире одного из гетманских министров – кадета Н. П. Василенко. Он сообщил Милюкову, что на обеде у командующего германскими войсками на Украине генерала Эйхгорна у него произошел важный разговор с неким майором Гаазе. Это имя нам уже встречалось в связи с историей гетманского переворота (по словам Милюкова, «Гаазе» был псевдоним… принца Гессенского, брата Александры Федоровны). Теперь «майор Гаазе» поставил перед Василенко вопрос о перспективах восстановления «единства России», подчеркнув, что в решении его немцы могут «иметь дело только с монархическими партиями». Василенко уже знал, что Милюков находился в Киеве, и дипломатично ответил, что теперь в антисоветском лагере – многие монархисты, в том числе и сам Милюков.
Выслушав Василенко, Милюков сказал ему, что «тут будет удобный базис для беседы», и было решено, что Василенко сообщит о Милюкове «майору Гаазе».
Беседа состоялась 8 (21) июня. Ее содержание, почти стенографически записанное Милюковым, распадается на три части: выяснение взаимных целей и намерений сторон, выработка условий возможного соглашения и определение его политической базы.
Гаазе заявил, что свое окончательное отношение к России Германия может выявить только по окончании войны, но уже теперь она хотела бы иметь «определенные гарантии» путем выяснения позиции антибольшевистских сил. Милюков изложил свой план: «необходимо сделать хотя бы вид», что Москва будет освобождена усилиями самих русских; эту роль можно поручить Добровольческой армии, которую немцы снабдят оружием и перебросят на «кратчайшее расстояние» к Москве, в район Воронежа или Курска; германские же войска прикроют «западный фронт Московской области» и будут «грозить вторжением оттуда».
Судя по записям, Гаазе в принципе вполне благосклонно отнесся к плану, но выразил сомнение в достаточной силе Добровольческой армии и в «сочувствии германцам» ее командования, в частности генерала Алексеева. В ответ Милюков сказал, что на основании своей переписки с Алексеевым он может думать, что генерал «уже не так чужд мысли о необходимости считаться с объективными фактами». Впоследствии, в эмиграции, вопрос о «сношениях» Милюкова с Алексеевым летом 1918 г. (во время пребывания Милюкова в Киеве) вызвал довольно острую полемику [651]. Алексеева, правда, уже давно не было в живых (он умер осенью 1918 г.), но бывшие добровольцы обвиняли Милюкова в попытке исказить позицию Алексеева в вопросе об «ориентациях», приписав ему некоторые «германофильские колебания». Скорее всего, дело было не в «колебаниях», а в прагматизме Алексеева и всего добровольческого командования, вынужденных считаться с соседством германских войск и возможностью получать от них оружие и боеприпасы…