Революция и семья Романовых

На «благоусмотрение» великого князя решено было представить две точки зрения: большинства, считавшего невозможным вступление Михаила на престол, и меньшинства, видевшего в воцарении Михаила единственный шанс «на спасение». Позицию большинства излагал Родзянко. Он говорил, что Михаил процарствует всего лишь несколько часов, так как известие о его восшествии на престол приведет к «огромному кровопролитию», к началу гражданской войны, которая неминуемо закончится победой восставших. Изменение позиции Родзянко не должно вызывать особого удивления. В этом он был далеко не одинок. Тот же Милюков, уверявший 3 марта, что без монархии Россия обречена на «гибель и разложение», что Михаил – последняя «соломинка», которая не даст России утонуть [145], ровно через неделю на съезде кадетской партии «глубоко радовался» принятию кадетами резолюции о введении республики. Все это отражало быстро менявшуюся обстановку в условиях революции и свидетельствовало о «приспособляемости» буржуазных лидеров к политической атмосфере. Всеми силами они старались удержаться на поверхности.
Но 3 марта Милюков от имени «меньшинства» уверял, что необходим «привычный для масс символ власти», что «Временное правительство одно, без монарха… является утлой ладьей, которая может потонуть в океане народных волнений еще до созыва Учредительного собрания».
В это время на Миллионную прибыли Гучков и Шульгин, только что вернувшиеся из Пскова. После небольшого перерыва заседание возобновилось. Заговорил Керенский, который со свойственной ему патетикой стал убеждать великого князя «принести себя в жертву» антимонархическим настроениям масс. В случае отказа Михаила, говорил Керенский, он не сможет поручиться за его жизнь. «Псковский гонец» Гучков пытался повлиять на Михаила в обратном направлении, призывая его к «патриотическому мужеству», к выступлению в качестве «национального вождя», по крайней мере, до избрания Учредительного собрания. Еще раз говорил Милюков, убеждая Михаила в том, что «вне Петрограда есть полная возможность собрать военную силу, необходимую для защиты великого князя». Он предлагал Михаилу бежать в Москву и оттуда начать действия против революционного Петрограда.
Таким образом, Временное правительство и Временный комитет Государственной думы раскололись в вопросе о переходе власти к новому императору – Михаилу. Только что сформированное правительство сразу же оказалось в кризисе [146]. Милюков и Гучков в случае отклонения их требования грозили отставкой. Все это оказывало сильное влияние на принятие Михаилом решения: он явно колебался.
После того как все желающие высказались, Михаил выразил желание побеседовать наедине с Родзянко и Львовым (по некоторым свидетельствам, только с Родзянко). Трое удалились в соседнюю комнату. В мемуаристике нет свидетельств о том, что там происходило. Можно предположить, что была «заострена» мысль об Учредительном собрании, о котором заходила речь уже во время предварительного обсуждения. Вероятно, Михаилу разъясняли, что эта формула, явившаяся компромиссом между думским комитетом и Исполкомом Совета, может быть вполне приемлемым компромиссом и между тремя сторонами, участвовавшими в совещании на Миллионной: большинством, меньшинством и самим Михаилом. Ведь юридически она оставляла вопрос о монархии открытым, и, таким образом, правительственный кризис (возможный уход Гучкова и Милюкова из правительства из-за несогласия с отказом Михаила от престола) мог быть безболезненно разрешен. Расчет делался на то, что при наличии формулы Учредительного собрания Милюкова и Гучкова можно будет уговорить (так оно и произошло в дальнейшем).
Через полчаса Михаил вышел к ожидавшим его решения. По одним свидетельствам, «твердым голосом», по другим – «со слезами на глазах» он заявил, что его «окончательный выбор склонился в сторону мнения, защищавшегося председателем Государственной думы». Впоследствии эмигрантские мемуаристы много спорили о том, что привело Михаила к принятию именно этого решения. Некоторые обвиняли его в трусости, боязни за свою жизнь и т. п., другие утверждали, что он был взят «мертвой хваткой» участниками совещания, жаждавшими его отречения. Вряд ли все это соответствует действительности.
 
Дело, скорее всего, заключалось в том, что те, кто стоял за воцарение Михаила, не предлагали и в условиях революционного Петрограда не могли предложить ему конкретного плана для реализации своей точки зрения. Принять позицию Гучкова и Милюкова означало бы перейти к прямым контрреволюционным действиям против революционных масс, при явном в данный момент соотношении сил в их пользу. Согласие с точкой зрения Родзянко и других, учитывая приемлемую для всех формулу Учредительного собрания, давало (пусть даже теоретически) возможность выигрыша времени, надежду на изменение обстановки, на спад революционной волны, когда вопрос о монархии можно будет решать не по законам революции, а по законам обычного, мирного времени. Нельзя исключить, что к этим соображениям могла прибавиться и очевидная незаконность отречения Николая II в нарушение прав прямого наследника.
Для оформления акта отречения Михаила на Миллионную улицу вызвали юристов-государствоведов В. Д. Набокова и Б. Э. Нольде. В основном их усилиями был выработан манифест, суть которого заключалась в словах о том, что Михаил решил «восприять верховную власть, если таковая будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, через представителей своих в Учредительном собрании, установить образ правления и новые основные законы государства российского». В ночь на 4 марта в Таврическом дворце были окончательно оформлены для публикации два документа: «Акт об отречении императора Николая II от престола государства российского в пользу великого князя Михаила Александровича» и «Акт об отказе великого князя Михаила Александровича от восприятия верховной власти и о признании им всей полноты власти за Временным правительством, возникшим по почину Государственной думы».
В период белой эмиграции бывшие думские деятели много спорили, стараясь докопаться до того «просчета», который определил «роковой» исход событий. Некоторые, например В. А. Маклаков, считали, что Михаилу 3 марта следовало вести себя иначе: если он сам не в состоянии был принять престол, нужно было передать его следующему в порядке престолонаследия великому князю. Взвешивая этот вариант, В. В. Шульгин писал Маклакову 10 декабря 1924 г.: «И было бы это с точки зрения юридической науки гораздо правильнее, но по существу же… гораздо более безысходно. Ибо объявление великого князя Михаила Александровича есть только личное мнение его высочества, никому, кроме его особы, не обязательное…» [147]
Могучий размах Февральской революции парализовал усилия монархической контрреволюции в обоих ее проявлениях: самодержавном, царистском и конституционно-монархическом. Но вопрос о судьбе отрекшегося царя, его семьи и других членов династии Романовых продолжал волновать всех. В неустойчивой атмосфере первых послереволюционных дней, полной тревожных ожиданий, при отсутствии сколько-нибудь надежной информации и распространении различных слухов трудно было предположить, что, по крайней мере, на фронте не найдутся силы, готовые сплотиться под знаменем реставрации. Бывшая царская Ставка в Могилеве представлялась для многих центром, штабом возможных монархических заговоров. Такое подозрение усиливалось, прежде всего, тем, что туда, в Могилев, из Пскова вернулся отрекшийся царь; далее – туда с Кавказа направлялся великий, князь Николай Николаевич, 2 марта (еще до отречения) назначенный Николаем II верховным главнокомандующим. Там и во фронтовых штабах находились некоторые великие князья и немало высших офицеров, настроенных откровенно «верноподданнически». Спустя много лет белоэмигрантские историки, ссылаясь на отсутствие сколько-нибудь определенных реставрационистских проявлений в послефевральские дни, склонны были даже иронизировать над «контрреволюционными страхами» революционной демократии. Но то, что становится так очевидно после событий, бывает далеко не столь ясно в те дни, когда они происходят. К тому же (и это главное) почва для произрастания реставрационно-монархических вожделений, безусловно, была. Даже несмотря на то, что высшее командование, действовавшее теперь заодно с Временным правительством, старалось не допустить возможных антиправительственных эксцессов справа, со стороны неразоружившихся монархистов, монархическая пропаганда прорывалась сквозь завесу показного «всеобщего признания» нового строя.