Моя борьба
— Это только подтверждает мою приличность. А она применила известный прием. Подлый. Вы хватаете человека за волосы и держите на вытянутой руке и человек машет своими руками в воздухе, руки у всех почти одинаковой длины, а если он приближается, вы сразу усиливаете хватку, и ему невыносимо больно.
Машка провела рукой по своим распущенным волосам, и в руке у нее остался большой клок волос.
— Блядь, мои волосы выдрала, сука старая… Про какие-то наркотики, которые я даю Витьке. Вы представляете?
— Да этот сумасшедший сам кому угодно их даст! Поедем, я тебя подвезу домой. Заедем, может, на станцию.
Все польки тем временем поднялись в вестибюль, Мишель вышла из-за бара и переговаривалась с Вячеславом, держащим Зинино орудие в руке. Виктор, видимо, прятался в туалете.
— Вот, Вячеслав, вы все время меня ругаете, а что вы сделаете с этой хулиганкой? Я посмотрю, посмотрю, — всхлипывала Машка.
Бедный Вячеслав зашел в каморку, бросив бутылку в пустой ящик и выпив из своей рюмочки.
* * *
По РФИ[100] популярность Миттерана сравнили с популярностью Бельмондо. Миттеран побил кинозвезду, и Машка туг же представила президента в фильме «Великолепный». Вот президент пытался впрыгнуть в автомобиль, перемахивая через дверцу кабриолета, но в воображении Маши у него это не получилось и он… упал! Жаклин Биссет тоже убегала из объятий президента, и вместо нее к нему прибегали маленькие детки, девочки, которых он щекотал розочкой под подбородками. Кошмар, он, президент, виделся Машке педофилом?! Ну и тогда на сцену прибегал Мацнев с несовершеннолетними девушками и русскими блинами, Поль Боулз бил в бубен о бедра танжирских мальчиков и своей жены, о которой забыли, что та была писателем, а Жак Ланг пел песню на слова карикатуриста Бахчаняна «Гей! Славяне!» Туда же спешил Горбачев с электробалалайкой, но большой Ельцин, переодевшись Дубом, загораживал путь и пел «ду-ду-ду!», потому что еще не придумал новых слов для «Боже, Царя храни!» Да, СССР тоже принимал участие в универсальной игре. Если раньше не нужно было создавать публичного образа советского лидера — впрочем, нужно или нет, он был, отображенный в народном фольклоре, в анекдотах, — не надо было показывать генсека на лошади или в спортивном зале, то теперь это почти делалось. Вот Горбачев и Раиса на пригорке, в молодости, вот они на завалинке, под окнами домика (специально для «Пари Матч» покрашенного) его мамы. И таким образом Запад принимает, воспринимает советского лидера, наделяет его человеческими качествами… Но ведь это-то только лишний раз и подчеркивает нетерпимость, ограниченность и неприемлемость Западом чего-то непохожего на себя! Горбачев был слегка похож на комедийного актера, говорящего всем «Creve, salaud!»[101], и Машка наделяла его этим волшебным даром, и все вокруг дохли.
Машка обожала в голове своей прокручивать моментальный, коротенький фильм под впечатлением сказанного кем-то, услышанного ею или увиденного. Как продолжение или возможный вариант. Все у нее на экране в мозгу изображалось. Вечное кино!
Она накинула пальто и спустилась вниз — открыть двери ворот Сумасшедшая Машка, она так нервничала! Вот она спускалась по своей лестнице, не такой жуткой, как у русской подружки, но тем не менее все по одному хотя бы разочку уже упали на ней И даже писатель, мачо-мэн[102]\ поскользнулся, и она осторожненько шла и ругала себя. За то, что так ждет не дождется француза! Она уже и забыла, какой он! В воображении он был похож на ветку вишни. Но не с ягодами, а с цветами, как на деревьях в саду у Нотр-Дам. Оттого, что он был худеньким и слегка замученным, цветы были не в цветении, а слегка засушенные уже… Машка достала из почтового ящика открытку от поэта из Кельна. «Как много у меня теперь есть скрепок? / Я получаю от Бурихина конверты. / И если б он их так не разрисовывал, / То я и их могла б использовать для дела…» — придумала Маша о письмах, заказных! за которыми каждый раз надо было идти на почту и думать — из полиции ли это письмо, из телефонной компании, из Impots[103] или извещение о смерти чьей-нибудь, потому что обычно Бурихин присылал заказные письма.
Она подошла к воротам и нажала на кнопку. И ворота открыл француз из гербария. Ей, конечно, было неловко, что вот, мол, она прямо у ворот его ждет. Но она повертела открыткой в руке — я спускалась посмотреть почту, то да се. Они пошли — Машка впереди — и француз отпускал какие-то шуточки о ее лестнице, и Машка не все понимала, но многое. Ей было стыдно. Перед писателем. Она себя чувствовала немного предающей его. Потому что вот эти шуточки французские и то, что она их понимает, это было вроде против писателя. И Машка будто в себе что-то открыла, то, что только писателю принадлежало. Он, может, и не знал этого, но Машка вот чувствовала, точно: что-то она отдает, что раньше никому и никогда не давала. Потому что писателю только принадлежало, только он будто имел право касаться, пробуждать.
Они пришли, и француз очень страстно обнял певицу посередине комнаты. Она еще подумала, что сейчас ей подходит имя Мария. Потому что это было так страстно и серьезно. Он ей протянул пакет. Подарок. Иона застеснялась (Надо сказать, что ей редко делали подарки.) И это оказалась книга Энки Биляля «Женщина-западня». И француз очень хитро смотрел на Машку, как бы выжидая. Испытывая будто — поняла она или нет. То есть он подарил ей эту книжку, намекая на то, что она, Машка, западня? Надо сказать, что — и это тоже смутило певицу — писатель сравнивал ее с персонажами Биляля. С этими скуластыми, тощими девочками с надутыми губами. И еще с женщинами с картин Тамары Лемпицкой. Такими полуживыми, вроде манекенов.
Пока она смотрела на голубые слезы женщины-западни, Марсель сидел и сворачивал петарду[104]. Он даже не спросил Машку, хочет ли она, не возражает ли. Видимо, он был уверен, что такая женщина хочет и не возражает. И Машка сидела и посмеивалась в уме — «Ну а какой еще француз мог мне попасться. Нормально…» По радио все время крутили «Лэди ин рэд» и француз говорил, что все эти дни передают эту песню, но он ее переделывает в «Лэди ин блэк», потому что Машка была в черном. И певица, вместо того чтобы радоваться и гордиться, смущалась. Потому что она не привыкла к комплиментам — оправдывалась она за свое дикарство — потому что писатель все высмеивал и вышучивал. Он ее называл американской вонючкой! А образ Лэди он уже разбил.
— Это было как в кино. Я тебя видел за стеклом… — и он зажмурил на секунду свои глаза.
Они покурили, и Машка принесла вина. А Марсель, задумываясь на минуту, кусал свои ногти.
И Машка говорила, что это ужасно. Что у него красивые пальцы и такие ужасные ногти. И он извинялся и говорил, что это он в тюрьме приобрел привычку. Машка, конечно, хотела бы знать в подробностях, за что он попал в тюрягу. Но он не очень распространялся. И она только поняла, что за вооруженное ограбление — кого, чего он не сказал. Только на секундочку она подумала, что жуткая идиотка и зачем она привела этого мужика к себе домой, неизвестно, кто он такой, еще прирежет ее. Но это было секундное сомнение. Ей, конечно же, нравилось, что он такой неправильный, маргинальный и так далее.
Гейнзбур хрипел по РФИ «Шарлот», и Марсель переделывал ее в solope[105], и это было кошмарно. Машка тут же вспоминала название порнофильма «Suce moi, salope![106]. Это Янек в «Разине» нашел, разглядывая какой-то журнал, «Парископ» что ли. И они потом подшучивали друг над другом, нашептывая «сюс муа, салоп!» От охуения, конечно. И Машка представляла под хрип Гейнзбура в своем кино темную лестницу какого-то притона, и Шарлот-салоп сидит на корточках, колготки на ляжке порваны, и она кому-то минет делает.
Они уже лежали на ее матрасе. А Машка все время себя оправдывала. Она потому с ним уже лежит, что для нее, плохо говорящей по-французски, это единственный путь к человеку. С другой стороны, и для очень хорошо говорящих на одном языке постель оставалась чем-то действительно аутентичным, настоящим. А если врал — сразу все чувствовалось. Это даже было как экзамены. Постель. Да, вот сейчас ты снимешь штаны, и мы всё про тебя узнаем. И они снимали, снимали друг с друга, и певица откидывала покрывало в шашечку, и они залезали уже под ее пуховое одеяло и сдавали экзамен.