Моя борьба
Русская подружка жила недалеко от первого парижского жилища певицы. Где на Сен-Антуане кричали: «Еliе est belle! Elie est belle!»[72] Рядом с метро Сен-Поль. На последнем этаже, к которому вела жуткая лестница, которой в Америке не могло существовать. За нее бы уже засудили. И даже если бы владелец был миллионер, то давно разорился бы — с нее падали все. По этой лестнице надо было почти вползать, и Надюшка так и говорила приходящим, сверху, открывая дверь квартиры: «Ползешь?» И вниз тоже люди сползали. С мешками мусора, с пакетами пустых бутылок. А внизу был маленький магазинчик — «Погребок Святого Павла». Наверняка немало заработавший на Надюшке и Машке. В него Машка и побежала, едва открыв глаза, проснувшись у подружки на матрасике. Конечно, она к ней приехала!
«Еленка меня напоила, потащила куда-то дальше гулять. В «Авантюру».
Но я поперлась к Надюшке. Слабенькая Надя уже еле сидела. Она надарила мне каких-то игрушек — черепаху, свинку и лошадку Я так напилась, что ночью встала и, наступая на Надюшку на матрасике, пыталась закрыть окно, говоря': «Животные убегут. Животные убегут!» Охуеть. Сама я спала в коридоре на другом матрасе. Я еле дождалась девяти утра, чтобы побежать и купить пиво. Я давно не была в этом районе. Он становится жутко снобским.
Даже нету больше «marchand des quatres saisons»[73], старушек этих дохлых. Жалко. Какие-то сумасшедшие по Би-би-си — я уже послушала по советскому радиоприемнику Надюшки — сказали: «Заботящийся капитализм»! Особенно американский капитализм заботится о своих бедных — придумали какую-то гадость на базе кокаина, крэк. Десять долларов всего доза — и летишь! Володька Шнайдер уже в Лос-Анджелес улетел — проторчал в госпитале пять месяцев, вышел и все по новой.
У Надюшки стопы Чехова и стопы Гоголя Володя сумасшедший ей поставляет. Я полистала, и Чехов напомнил беспомощного Кафку. Наивность и дебильство его «Америки» я ненавижу. Как я не люблю, вообще-то, и Чаплина. Мне никогда не нравились клоуны, цирк я ненавижу, мне жалко зверей, а клоунов нет, я бы их всех как следует отпиздила, чтобы стали серьезными.
Читая Ницше по-русски, он становится таким старорусским. И будто только Гате slave[74] участвует, только русскостью своей его воспринимаешь. По-английски он универсален, по-французски парижанин какой-то. Поэтому Чехов совсем не интересен — он там, в старой, несуществующей России Как и Гоголь с его выдуманными за границей русскими персонажами.
Трабульси мне дал в лапку полторы тысячи. Приходил бы он раз в неделю… Все-таки обязанность (работа) дисциплинирует, заставляет тебя что-то делать, когда и не хочется. Я не обязана писать, поэтому редко заставляю себя. Но потом меня мучает совесть… Может, иногда я все-таки и думаю, что это моя обязанность, что-то ниспосланное свыше..»
Год назад Надежда должна была отправиться к своему супругу Жану в Йемен. Но атташе Жан не дождался супруги с сыном. Она решила развестись с ним, Надюшка. Она была пугливой по характеру, поэтому и дождалась, когда он уедет, чтобы по телефону объявить ему об этом. Жан, недолго думая, выкрал сыночка Васю и забрал в Йемен. Жестокая Машка сказала тогда рыдающей подружке: «Это даже лучше. Он сможет дать ему хорошее образование». Надюшка плакала и говорила, что Маша сволочь. Но потом, видимо, и сама поняла, что для Васи лучше быть сыном атташе, чем матери-одиночки. Без профессии и без дохода! Но с хорошим французским, правда. Надюшка всегда сидела, обложенная словарями и разговорниками — выписывала из них красивые фразы. И блистала ими иногда. «Я, например, не заору у кого-нибудь в гостях — Кель жоли апартеман ву-з’аве![75] Это некрасиво. Так можно сказать, но в этом нет класса!» Да, это было очень важно — уметь щегольнуть красиво построенной фразой. Не мыслью. Друг Фаби, Тьерри, одно время был частым гостем у Надюшки. И о ней он отзывался не иначе, как о лэди. Машку это ужасно умиляло Она сравнивала такое вот восприятие людей со своим голосом. По-русски он у нее был самым трагичным и низким. По-английски выше и такой более игровой, что ли По-французски ей не нравился свой голос с каким-то странным акцентом и подходил он только к любовным песням. Вот и Надюшка для Тьерри была только во французском прикиде. А русский национальный костюм — пьянство, лень, распиздяйство, грубость и неотесанность — был не виден. При Машке русская подружка не стесняясь ходила в русской робе. В буквальном смысле — всегда была в халате. А в переносном — всегда напивалась. Для этого они и дружили.
Писатель так никогда и не поверит, что все дни и ночи, проведенные Машкой у подружки, они сидели вдвоем. То есть без мужиков или хотя бы одного задрипанного мужичонки. Не поверит, но и никогда не проверит. Он только звонил туда и своим всклокоченным голосом солиста Краснознаменного ансамбля песни и пляски кричал: «Ты собираешься домой идти, ёб твою мать, или нет?!» Он никак не мог понять: «Что можно делать там было полтора дня? Что можно делать с этой узколобой Надькой с двумя извилинами в голове?!» — возмущался он на неумение Машки выбирать себе друзей из мира высшего, сложного и достойного. Но Машка прощала свою Надюшку за ограниченность, потому что та была ее подружка. Просто так. Не для чего-то, а просто. «У тебя отношение к людям, как у клопов — что-то от них получить! — кричала она в свою очередь писателю. — За встречей с людьми должна последовать публикация в журнале, оплата за публикацию или статью о тебе, или твоя фотография, или хотя бы информация, где можно напечататься. А просто так, из симпатии, ты не можешь с людьми общаться. Тебе просто так даже не о чем с ними говорить! Если разговор не касается твоих книг — о чем тебе с ними говорить?» Надо сказать, что Надюшка служила певице и слушательницей ее стихов. Она к ней приходила не только с пивом и вином, но и с листочками, сложенными вдвое. Потому что писатель не любил Машкины стихи. Когда-то певица думала, что умерла бы, наверное, если бы любимый человек сказал ей, что стихи ее ему не нравятся. Или ушла бы от него, это уж точно. Но ничего, она стерпела. Он в рекомендательном письме в издательство так и написал «стихи мне ее не нравятся, а роман хороший». «Говно, — думала певица, и не только думала. — Тебя никто не спрашивал про мои стихи. Какой ты говнюк все-таки. Что ты лезешь, куда не просят? Услужил, тоже мне!»
Надюшкина (и Жана!) квартира была уже продана, и она доживала в ней последние месяцы.
— Какой маразм! Им надо сто бумажек, чтобы они тебя пустили! Миллион заверенностей! — Надюшка, как мышонок с всклокоченной белой челочкой со сна, пришла на кухню, где и сидела певица с пивом.
Она искала квартиру и ее, конечно, никуда не пускали. Она достала пиво из холодильника и бутылку советской водки. Надюшка только что посетила Родину — оттуда и была привезена водка и икра.
— Ты пей водку с соком, а мне пивко оставь… Ой, идем в комнату, я лягу… Что я буду делать со своими вещами?
— Ха-ха, а ты не помнишь, сколько я мучалась? В социальных каких-то проявлениях Франции это тот же СССР. Работает та же Systeme D.[76]
— Ой, что это, ну-ка расскажи мне, научи меня… — Надюшка уже лежала на своем матрасике, обложенная словариками и тетрадками, настольной (матрасной) ее книгой была «Мастер и Маргарита».
Машка с писателем, как и сам Булгаков, предпочитали «Белую гвардию». Но советские люди хотели, чтобы «Мастер» был его лучшим произведением, — потому что в нем они узнавали свою советскую действительность и им становилось от этого легче, потому что как же, написано ведь, вот, пожалуйста…
— «Систем Дэ» — это как советские связи, блат, знакомства. Сегодня они, правда, все это переименовывают и узаконивают, называя — посреднической фирмой, маклером, брокерским агентством…
— Ой, бля, как там хуёво-то… Ты там не была хуй знает сколько лет и сейчас там жить невозможно…
— Вот именно — сейчас! После перестройки’ Оху-еть от логики можно. Ведь после перестройки стало хуёво, а не из-за 70 лет советской власти!