Бездушная

Его клавигеры ждали, сбившись в тесную кучу перед входом в замок.
— Вы прибыли поздновато, милорд, — упрекнул старший дворецкий Румпет, принимая у него плащ.
Лорд Маккон крякнул, бросая шляпу и перчатки на специально предназначенную для этого стойку в передней. Потом вгляделся в столпившихся людей, выискивая среди них Танстелла, своего личного камердинера и негласного вожака домашних клавигеров. Заметив этого долговязого рыжего молодца, лорд Маккон рявкнул:
— Танстелл, тупица молодой, докладывай!
Танстелл подскочил и отвесил поклон. Привычная улыбка расцвела на его веснушчатом лице, на щеках появились ямочки.
— Стая пересчитана, все заперты по своим местам, сэр. Ваша клетка вычищена и ждет вас. Думаю, лучше нам побыстрее доставить вас туда.
— Ты тут не для того, чтобы думать. Что я тебе говорил?
Улыбка Танстелла лишь стала еще шире.
Лорд Маккон протянул вперед сложенные вместе руки:
— Меры предосторожности, Танстелл.
Вот теперь жизнерадостная улыбка Танстелла померкла.
— Вы уверены, сэр, что это необходимо?
Граф почувствовал, как его кости начинают деформироваться.
— Провались оно все, Танстелл, ты что, собрался обсуждать приказы?
Какая-то, пусть весьма небольшая часть его мозга, которая все еще мыслила логически, расстроилась от промаха клавигера. Граф был очень привязан к этому парню, но едва ему стоило решить, что тот готов к укусу, как молодой олух совершал какую-нибудь оплошность. Похоже, души у Тансталла имелось в изобилии, но хватит ли у него разумения, чтобы быть потусторонним? К обычаям стаи нельзя относиться легкомысленно. Если рыжий переживет метаморфозу, но продолжит все так же пренебрегать правилами, разве хоть кто-нибудь будет в безопасности?
К нему на помощь пришел Румпет. Румпет не был клавигером, и метаморфоза в его намерения не входила, ему просто нравилось как следует делать свою работу. Он служил дворецким стаи долгое время и был вдвое старше любого из стоявших в передней молодых людей. Обычно от него было больше толку, чем от всех остальных, вместе взятых.
«Актеры», — злобно подумал лорд Маккон. За представителями этой профессии водился такой грешок. Человек сцены далеко не всегда дальновиден и понятлив.
Дворецкий протянул рыжему медный поднос, на котором лежали ручные кандалы из железа.
— Мистер Танстелл, будьте так добры, — сказал он.
Рыжий покорно вздохнул, взял кандалы с подноса и крепко сомкнул вокруг запястий своего хозяина. Лорд Маккон тоже вздохнул — с облегчением.
— Быстро! — потребовал он.
Это слово уже прозвучало нечленораздельно, потому что меняющаяся форма челюстей постепенно лишала его способности к человеческой речи. Боль тоже усиливалась. Это была ужасная, терзающая каждую косточку агония, к которой лорд Маккон за всю свою долгую жизнь так и не привык.
Протостая клавигеров окружила его и повлекла по каменной винтовой лестнице в подземелье замка. У многих, с облегчением заметил граф, хватило здравого смысла вооружиться и надеть доспехи. У каждого имелись острые серебряные булавки для галстуков. Кое у кого на поясах висели серебряные ножи в ножнах. Если лорд вынудит их к этому, они готовы были пустить ножи в ход, но до поры до времени держались ближе к краю толпы, подальше от него.
Подземелье замка Вулси было заполнено рычащими, мечущимися оборотнями. Младшие, щенки стаи лорда Маккона, совсем не могли пока сопротивляться луне и обращались за несколько ночей до полнолуния. Они находились в замке уже не первые сутки. Остальные пришли сегодня за некоторое время до заката. Один только лорд Маккон был силен достаточно, чтобы так поздно вечером оставаться на воле.
Профессор Лайалл чинно сидел на маленькой трехногой табуретке в углу своей клетки, одетый лишь в диковинные стеклокуляры, и читал вечернюю газету. Он старался замедлить свое обращение. Большинство членов стаи просто позволяли луне изменить себя, но Лайалл всегда сопротивлялся до последнего, противопоставляя свою волю той неотвратимости, что исходит от ночного светила. Сквозь толстые железные прутья клетки своего беты лорд Маккон видел, что позвоночник Лайалла не по-людски изогнут, да и волос на профессоре существенно больше, чем позволительно для участия в любой человеческой деятельности, исключая разве что чтение вечерней газеты в уединении собственной… тюрьмы.
 
Профессор одарил альфу долгим взглядом желтых глаз поверх очков. Лорд Маккон, держа перед собой надежно скованные руки, старательно игнорировал бету. Он подозревал, что Лайалл сказал бы об Алексии нечто неприятное, но его челюсти уже совершенно не годились для человеческой речи.
Граф продолжил путь по коридору. Он шел, а стая вокруг него успокаивалась. Увидев своего альфу или уловив его запах, каждый волк инстинктивно затихал. Некоторые выставляли вперед передние лапы и прогибались, будто кланяясь, один или двое перевернулись кверху брюхом. Даже находясь в плену у полной луны, они признавали его превосходство и старательно избегали малейшего намека на вызов. Он не потерпит неповиновения, а уж в такую ночь — в особенности, и оборотни это знали.
Граф вошел в свою клетку, которая успела его заждаться. Она была самой большой и самой надежной, пустой, если не считать цепей и засовов. Когда он перекидывался, все становилось опасным. Тут не было ни низкой табуреточки, ни газеты. Только камень, железо и пустота. Он тяжело вздохнул.
Клавигеры захлопнули за ним дверь и заперли ее на три засова. Сами они расположились снаружи, у противоположной стены коридора, так чтобы оказаться вне зоны его досягаемости. Уж в этом-то они безупречно следовали приказам своего альфы.
Над горизонтом взошла луна. Несколько самых молодых щенков принялись выть.
Лорд Маккон ощутил, как ломаются и видоизменяются его кости. Кожа растягивалась и уседала, сухожилия перегруппировывались, волосы погустели и превратились в шерсть. Нюх обострился. Он уловил в воздухе какой-то знакомый слабый запах, который просачивался из надземной части замка.
Несколько матерых членов стаи, которые до сих пор частично оставались людьми, завершили превращение вместе с ним. Последние лучи дневного света исчезли, и подземелье наполнилось воем и рычанием. Тела всегда противились вызванным проклятием переменам, и это делало боль еще сильнее. Когда плоть удерживали на месте лишь нити, которые остались от их душ, чувствительность приводила в исступление. Звуки, которые издавали оборотни, были неистовыми воплями жаждущих смерти обреченных существ.
Всякий, кто слышал эти крики, не испытывал ничего, кроме страха, будь то вампир, призрак, человек или животное. В конце концов, ведь любой оборотень, освобожденный из своей клетки, станет убивать направо и налево. В полную луну, кровавую луну, это не было вопросом выбора или необходимости. Это просто было.
Однако когда лорд Маккон поднял вверх морду, чтобы завыть, он издал не бессмысленный вопль ярости. Низкие тона его воя были невыразимо печальны, потому что он наконец опознал запах, который просачивался в подземелье, — слишком поздно для того, чтобы сказать об этом на человеческом языке. Слишком поздно, чтобы предупредить клавигеров.
Коналл Маккон, граф Вулси, бросался на решетку клетки, и то, что еще оставалось в нем от человека, хотело не убивать, не освободиться, а защитить.
Слишком поздно.
Потому что в подземелье просачивался сладковато-скипидарный запах, и он становился все сильнее.
Вывеска над дверью клуба «Гипокрас», выгравированная на белом итальянском мраморе, гласила: PROTECORESPUBLICA. Для мисс Алексии Таработти, с кляпом во рту и связанной, которую несли двое мужчин (один держал ее за плечи, другой — за ноги) эти слова были перевернуты вверх тормашками. Голова у нее болела чудовищно, и ей потребовалось несколько секунд, чтобы перевести вывеску, продравшись сквозь тошнотворные отголоски воздействия хлороформа. Наконец Алексия поняла смысл написанного: «Защитить общее благополучие».