В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю

Верующим была оказана милость, сообщал Коран, когда «Бог воздвиг среди них пророка из них самих, который читает им знамения Его, очищает их, научает их писанию и мудрости, тогда как они до того времени были в заблуждении»32. Именно так мусульмане видят истоки своей веры. Истоки, которые следовало трактовать не как простые исторические записи, а как бесспорное и очевидное доказательство созидающей руки Бога.
  
Воздушное ничто
 
Неудивительно, что мусульманским ученым потребовалось немало времени для оформления Сунны. Приписываемых пророку Мухаммеду высказываний было так много, что только в XI в., то есть спустя четыре столетия после его смерти, ученые заявили, что справились с проблемой. Но даже тогда они не смогли расслабиться. Их ожидала еще более сложная проблема: точно определить, что же именно Господь, говоря устами его пророка, даровал мусульманскому народу. Естественно, выяснить цели всемогущего и всеведущего божества – дело отнюдь не простое. Как заявил один ученый IX в., явно охваченный пораженческими настроениями, «воображение не в состоянии постичь Его, а мышление – понять Его»33. В частности, потребовалось шестьсот лет ожесточенных споров между учеными Сунны, прежде чем они пришли к согласию в вопросе о природе Корана: он вечен, не сотворен и божественен, не отражение Бога. Проблемы оказались слишком критическими, щекотливыми и требующими деликатного обращения, поэтому не следовало спешить.
Мусульманские теологи были не первыми, кто старался объяснить смысл священных книг. Задолго до того, как Бог стал вещать устами Мухаммеда, христиане задумались над вопросом: как божество, переступившее пределы времени и пространства, могло спуститься с неба на землю? То, что они идентифицировали это вторжение божества в царство смертных с личностью, а не с книгой, не облегчило проблему. Христиане спорили о природе Христа почти так же долго, как мусульмане – о природе Корана. Правда, в первые годы распространения христианской веры эти споры вряд ли были слишком уж масштабными. Но в период поздней Античности, когда в борьбу включились императоры и короли, такие споры меняли облик целых империй. Размышления философов преображали как цивилизацию ислама, так и христианский мир. И Восток, и Запад стали свидетелями того, что, видимо, было самым невероятным открытием поздней Античности: размышления над тем, как Бог мог проявить себя на земле, способны неузнаваемо трансформировать поведение и образ мыслей целых народов.
Тем не менее, хотя мусульмане и христиане столкнулись с примерно одинаковыми проблемами, пытаясь их решить, они пошли совершенно разными путями. Не приходится сомневаться: если Бог отождествляется со словами в книге, то эти слова не должны поддаваться попыткам рационального анализа. Даже мысли о таком проекте являются богохульством. Для благочестивых мусульман было так же невероятно подвергать сомнению происхождение Корана, как для благочестивых христиан – рыскать по Иерусалиму в поисках скелета человека с отверстиями в руках и ногах. Это потому, что ближайшая христианская аналогия с ролью, сыгранной в исламе откровениями пророка, – не Библия, а Иисус. Жизнеописание Христа, несмотря на то что находится в самом сердце христианской веры, не считалось божественным, в отличие от самого Христа. Хотя христиане верили, что это – слово Божье, они также знали, что оно передано через смертных, подверженных ошибкам. В Библии было не только четыре разных повествования о жизни Христа, но также много других книг, написанных на протяжении длительного периода времени. Их определенно следовало проанализировать, взвесить и сравнить. В результате контекстуализация древних текстов стала привычным делом для теологов, а необходимые для этого навыки накрепко въелись в христианские мозги.
И, в свое время, в мозги, которые едва ли были христианскими.
К XVIII в. церковь уже давно лишилась монополии на представление священных текстов для изучения учеными. Модель истории, продвинутая Евсевием, которая прослеживала в прошлом проявление целей Бога, начала изживать себя. В масштабном повествовании об упадке и крушении Римской империи английский историк XVIII в. Эдуард Гиббон подверг препарированию ряд самых почитаемых трудов поздней Античности. Единственный недостаток этих весьма привлекательных сочинений, писал он, – это недостаток правды и здравого смысла34. Таким образом, он насмешливо отверг труды одного выдающегося святого. И все же его ироничный тон был всего лишь предвестником обнаженного скептицизма, с которым начиная с XIX в. и далее подвергался безжалостному анатомированию практически каждый догмат христианской веры. Потрясение для все еще набожной европейской публики оказалось воистину сейсмическим. В 1863 г., когда бывший семинарист по имени Эрнест Ренан отважился опубликовать биографию Иисуса, в которой главный герой рассматривался не как Бог, а как обычный человек, ничем не отличающийся от любого другого, один из критиков, пришедший в ужас, назвал книгу вторым распятием Господа Нашего35. Книга в одночасье стала бестселлером. Пусть она оказалась скандальной, но, как выяснилось, европейская публика к этому отнеслась весьма спокойно.
 
Разумеется, под микроскоп была помещена не только жизнь Христа. За четыре года до опубликования книги Ренана Чарлз Дарвин обнародовал свой эпохальный труд «О происхождении видов», подразумевавший, что библейский рассказ о творении, мягко говоря, далек от правды. И джинн скептицизма оказался выпущенным из бутылки. Время показало, что на христианском Западе не будет возврата к привычке подвергать научному исследованию то, что тысячелетиями считалось священным миром Бога. На протяжении всего XIX в. в тихих библиотеках германских теологических департаментов теологи корпели над страницами Библии, грызя священные тексты, словно термиты. Они объявили, что первые пять книг были написаны вовсе не Моисеем, как традиционно считалось, а были собраны из разных источников (то, что Моисей не мог быть автором первых пяти книг Библии, впервые заключил еще в XI в. иудейский врач при мусульманском дворе в Испании). Дело даже не только в этом. Все эти источники почти наверняка были написаны спустя много веков после описанных в книгах событий. Получилось, что Моисея сделали глашатаем законов, которые он, вероятнее всего, никогда не произносил, если, разумеется, он вообще существовал. Библейское полотно трещало по всем швам, и некоторые теологи начали тревожиться из-за последствий. «Остается только подвесить начало иудейской истории, – мрачно заметил один немецкий теолог, – не на великие творения Моисея, а на воздушное ничто»36.
Тем временем, пока европейские теологи раздергивали и штопали библейское полотно, их коллеги из исламского мира достигли качественно нового уровня самоуспокоенности. В XVIII в., примерно в то же время, когда Гиббон приступил к написанию римской истории, мусульмане пришли к выводу, что узнали все уроки, которые мог преподать им пророк, и что по этой причине «ворота трактовки»37 закрылись. Даже неизменный скептик Гиббон оказался под впечатлением множества свидетельств, которые могли использовать будущие биографы Мухаммеда. Для него и для других европейцев глубина и детальность мусульманских трудов о происхождении ислама стали откровением, хотя они никогда не сомневались, что жизнь и деятельность Мухаммеда доступны для тщательного изучения. Заслуживает восхищения не распространение, а постоянство религии, писал Гиббон. Те же чистота и совершенство, которые пророк привил в Мекке и Медине, сохранились после революций двенадцати столетий индийскими, африканскими и турецкими прозелитами Корана38. В сравнении с великими фигурами Библии Мухаммед обладает явной и завидной твердостью. Ренан – прилежный арабист, когда не помещает кота среди христианских голубей, – писал, что ислам родился не среди таинств, окружающих колыбели других религий, а в ярком свете истории39. Ибн Хишам не мог бы сказать лучше.