В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю
Значит, за определенное время даже «волков Аравии»77 можно было приручить, сделав из них правоведов или литературных критиков. Если говорить о таких городах, как Нессана, где масштабные работы по орошению сопровождались удивительным отсутствием фортификационных сооружений, действительно казалось, что пустыня укрощена. Возможно, это приятное убеждение. Вот только в действительности имперские власти не имели желания видеть всех сарацин до последнего без клыков. Вдоль границ империи, где Лахмиды Мундира организовывали все более ожесточенные набеги, существовала острая необходимость в собственных бойцовых собаках. Многие римские базы могли похвастать лагерем сарацинов: Ыга – хира. Другие сосредоточения арабских федератов – целые города шатров, заполненные меняющимся населением из воинов, лошадей и верблюдов, – подчинялись вождям племен, а не римским офицерам. Во время правления Юстиниана крупнейшее густонаселенное поселение Джабия (Джабийя), расположенное к востоку от Голанских высот, стало для Сирии и Палестины тем же, что Хира для Ктесифона: ключевой оборонительной крепостью. Племена, которые там жили – Banu Ghassan, – были зеркальным отражением Лахмидов: «сыны Гассана» сочетали преданность своим имперским покровителям с высокомерным арабским шовинизмом. Латынь, на которой говорили в Джабии, не имела ничего общего с языком Вергилия. Фразы, знакомые арабам приграничных территорий, были взяты не у поэтов, а военных. В течение предшествовавших веков пугающая необъятность римской военной машины наложила нестираемый отпечаток на язык, которым пользовались федераты. Так, например, система пограничных лагерей – castra – дала арабам собственное слово, обозначающее крепость – qasr. А strata – мощеные дороги, построенные римскими инженерами, чтобы соединить между собой лагеря на границе, – завещали свое имя всей пустыне к югу от Пальмиры. На самом деле влияние этих дорог на федератов было так велико, что sirat – такую форму приняло латинское слово в арабском языке – стало обозначать практически любую тропу78. Strata – дороги из гравия и камня, прорезанные по прямой линии даже в самой труднопроходимой местности, – стали для арабов воплощением понятия «шоссе».
Не то чтобы у них самих была необходимость в мощении дорог. Какой толк от бандитских набегов, если ездить только по дорогам? В начале 529 г., когда Мундир неожиданно появился в Северной Сирии, грабя и сжигая все на своем пути, и подошел вплотную к стенам Антиохии, реакция провинциальных властей почти не отличалась от реакции несчастного крестьянина, обнаружившего свой загон для овец пустым. «Он двигается с такой скоростью и действует настолько безжалостно и расчетливо, что успевает уйти с добычей раньше, чем военные власти узнают о происшествии, не говоря уже о том, чтобы успеть дать отпор»79, такой огонь можно остановить только встречным огнем, и Юстиниан это знал. Через несколько месяцев после неистовства Мундира в Сирии он короновал араба. Его выбор, и это вполне предсказуемо, пал на одного из «сынов Гассана», молодого, но уже опытного военачальника по имени ал-Харит (Харис, Тариф) – римские покровители называли его Арефа. Вызванный из Джабии в Константинополь принц Гассанидов был великолепен в белом шелковом плаще римского монарха и украшенном драгоценными камнями венце80. Его возвышение стало свидетельством способности Юстиниана разглядеть талант. Арефа, не меньше чем Мундир, был человеком смелым, проницательным и обаятельным. Более того, он явно получал удовольствие от кровавой междоусобицы. Вскоре борьба между двумя военачальниками достигла высокой степени накала и приобрела личный характер. Неудивительно, что подписание в 532 г. между Юстинианом и Хосровом мирного договора, установившего «вечный мир»81 между двумя империями, ничуть не повлияло на взаимную ненависть их арабских союзников. Гассаниды и Лахмиды продолжали пристально следить друг за другом.
При этом вовсе не их политическая лояльность и даже не личное тщеславие сделали их взаимную ненависть столь острой. Ни Арефа, ни Мундир не сомневались, что их конфликт выходит за рамки земного. Если христиане видели в пустыне последнюю арену, на которой гладиаторы Господа могли проверить границы своей выносливости в борьбе против армий демонических противников, арабам вовсе не нужно было принимать крещение, чтобы распознать в ней царство, населенное духами. Многие из них – и не важно, жили они в пронизывающем ветре или на усеянном костями солончаке, – являлись в высшей степени злобными, но, разумеется, не все. Некоторые – как, например, совы, которые поднимались с голов воинов, убитых в бою, – были защитниками отдельных воинов, другие – хранителями конкретных мест. Милость божества можно испытать там, где есть вода, тень или просто красивый пейзаж. Арабам не требовались идолы, не говоря уже о храмах, чтобы предупредить тех, кто приближается к Богу, о его присутствии. Они по большей части поклонялись природным явлениям или объектам: если не дереву, как в Мамре, то источнику, горной вершине, камню. Но всегда существовала одна определенная мера святости. Бог не мог считаться таковым, если при случае он не охраняет свое святилище от насилия. В известное время в определенном месте племена, которые в других обстоятельствах, не задумываясь, уничтожили бы друг друга, собирались на территории, считавшейся священной – haram, – и устраивали мирные и очень веселые праздники. Подобные торжества, к примеру, проводились каждое лето в Мамре. О главной святыне арабов, которая находилась в пустыне к югу от Палестины в окружении пальм, где местные жители собирались дважды в год на месяц или больше, говорили, что там даже дикие звери живут в мире с людьми и между собой82. Но такой пацифизм вовсе не стоял на повестке дня в течение всего года. Боги пустыни редко возражали против кровопролития вдали от своих святынь. Временами они его даже требовали. В Хире, например, стояли два камня, посвященные богу Душара, которые его поклонники регулярно обмазывали кровью83. Другое божество – ал-Узза – «могущественная царица» – надолго утолила жажду крови, когда в 527 г. Мундир принес в жертву не менее четырех сотен христианских девственниц в ее честь. Такая богиня, способная освятить почву столицы Лахмидов как haram, одновременно поддерживая очевидные жестокости, прекрасно подходила для нужд военачальника.
Тем не менее она оставалась личностью довольно-таки бледной и невыразительной, впрочем, Душара тоже, равно как и все разные божества пустыни. Многие оставались для своих поклонников всего лишь именами. В результате преданность редко бывала характерной чертой религиозного рвения арабов. Божество, не оказавшее племени помощи в бою, не обеспечившее продовольствием или распугавшее верблюдов, немедленно бросали, ни минуты не колеблясь.
Во многих оазисах стояли алтари, «старые годами, имевшие надписи древними письменами на неизвестных языках»84, воздвигнутые богам, чьи имена были давно забыты. Храмы спокойно использовали как загоны для коз85. Для христианских богословов, – страх которых перед демонами, такими как Артемида, нередко был формой невольной дани восхищения присущим им очарованием, – арабские боги казались скучными. Даже попытки осудить их могли привести к обратному результату – сделать их интереснее, чем они были. Когда Епифаний, энергичный борец с ересью, осудивший евионитов, обратил свой взор на Душару, он сообщил, что поклонники этого божества в богохульной пародии на христианскую веру считают, что он рожден девственницей – ka’iba. Епископ, однако, неправильно понял: Душара был божеством не ka’iba, a ka’ba – «куба». Это была аллюзия на камень, черный и без резьбы, которому набатеи поклонялись, как воплощению Бога, в святилище, расположенном к югу от Мертвого моря86. У Душары не было ничего столь утонченного, как мать-девственница.
Тем временем многие арабы начинали поклоняться Богу, у которого она была. В набатейских городах появились церкви, и даже в глубинах пустыни, находившихся вне пределов досягаемости императора или епископа, целые племена обращались к Христу. Причем в этом действе часто была значительная степень оппортунизма. Хорошо известно, что римляне покровительствовали только тем арабам, которые принимали христианство. Однако Гассаниды – и особенно Арефа – не были равнодушными. Они принципиально не желали отказываться от выраженного монофизитства своей веры, построили в своем лагере в Джабии капитальную каменную церковь. Они открыто бравировали в своей нескончаемой вендетте против Лахмидов преданностью Христу, которая оставалась такой же воинственной, как преданность Мундира ал-Уззе. Понятно, Гассаниды и не думали приносить в жертву девственниц, но они и не сомневались, рубя своих соперников-язычников, что их мечей коснулось небесное пламя.