Там, в Финляндии…
В один из таких рейсов я также оказываюсь на спасительной барже. Заполнив шаланду и сам загрузившись людьми, катер медленно трогается в обратный путь. Я бросаю последний взгляд на покидаемый нами «Гинденбург» и неожиданно для себя замечаю, что, освободившись от половины людей, он как будто бы несколько выровнялся и даже немного всплыл. Стала видна огромная зияющая рваная пробоина в правом борту, ранее скрытая под водой. Корабль напоминал в этот момент смертельно раненого зверя, делающего перед неминуемым издыханием последнее конвульсивное усилие. На борту его отчетливо видны фигурки оставшихся до следующего рейса товарищей по несчастью. Они машут нам руками и что-то кричат.
Прощай, «Гинденбург», наше недолгое роковое пристанище, едва не ставшее для нас могилой! Тебе суждено теперь навеки остаться в нашей памяти. Все дальше и дальше уносит нас от него работяга катер. «Гинденбург» все заметней уменьшается в размерах, пока не превращается в еле заметную точку, чтобы затем навсегда исчезнуть из наших глаз.
Впервые за эти тревожные дни спокойствие, наконец, нисходит на нас, и мы наслаждаемся покоем, сбросив с себя тяжесть оставленных позади волнений и тревог. Желанный берег вначале возникает перед нами в виде узкой темной полоски земли, а затем предстает в причалах и портовых сооружениях большого города. Один за другим мы вступаем на обетованную землю Финляндии. За нашей высадкой не без интереса наблюдают портовые рабочие.
— Что это за город? — кричим мы.
— Турку, — немногословно отвечают они.
Вот оно, оказывается, где мы очутились! В Турку, бывшем Або, втором по величине городе Финляндии, некогда бывшей ее столице. Вот куда забросила нас беспокойная и незадачливая наша судьба! Что теперь с нами будет и куда еще она заведет нас?
И, как бы отвечая на этот вопрос, она, судьба, тут же не замедлила о себе напомнить. Невесть откуда взявшись, нас оцепляют позорно сбежавшие с корабля конвоиры. Выстроив всех в походную колонну и не дожидаясь прибытия оставшихся на «Гинденбурге», они выводят нас в город и с видом героев и победителей, подтянувшись и приосанившись, важно конвоируют по его улицам. С любопытством останавливаются и смотрят на нас многочисленные прохожие, а некоторые из них что-то доброжелательно кричат. По их крикам нетрудно догадаться, что они неплохо осведомлены о нас.
Разместили нас на окраине Турку, в какой-то низинке, в пустующем лагере, обнесенном колючкой. В лагере мы разбредаемся по добротно сбитым финским баракам, которые явно не рассчитаны на военнопленных, и, забравшись на пахнущие древесной смолой нары, предаемся сладостному короткому покою, зная, что мы находимся на твердой земле и морская глубь нам не угрожает.
Через несколько часов после нас в лагерь прибыли оставленные на «Гинденбурге» товарищи. Радостными криками мы встречаем их. Ликование наше, однако, омрачается тем, что вслед за ними к лагерю подвозят и сваливают в кучу перед воротами тела тех (а их было немало), кто нашел смерть на злосчастном транспорте. Собранные со всего корабля, они лежат в самых нелепых и неестественных позах. Были ли они задавлены при начавшейся панике или же скошены пулями при ночном обстреле, сейчас это не имело никакого значения, да и мало кого по существу интересовало.
Осматриваясь в лагере, мы замечаем на пригорке за проволокой несколько групп гражданских лиц. Они, не скрывая этого, проявляют к нам живейший интерес. Начинаются переговоры, которые ведутся на русском языке. Те, за проволокой, интересуются буквально всем: и тем, как к нам относятся немцы, и тем, как и чем нас кормят, и тем, как содержат в лагерях и на работах. О нас и нашей трагедии на море они знают по сути все и откровенно нам сочувствуют. Все это — местный рабочий люд и жители пригорода. Судя по их высказываниям, они далеко не расположены к немцам, и те, почуяв это, всячески стараются воспрепятствовать нашим контактам. Они гонят нас от проволоки и тем самым вызывают еще большее возмущение жителей. Мы же перебираемся на другое место и продолжаем разговоры с финнами. С наступлением сумерек в воздухе заметно холодает, мы расползаемся по баракам, и наши собеседования с жителями на этом прекращаются до следующего утра. Утром, выбравшись из барака, мы не без удивления вновь застаем все те же группы людей за проволокой, словно они и не уходили отсюда ночью. Снова возобновляются взаимные разговоры и расспросы. Временами через проволоку неприметно для конвоя к нам перебрасываются и некие приношения.
— Вот те и финны — немецкие союзнички! Что-то не очень-то они их, своих союзников-то, жалуют, — резюмирует кто-то из нас.
— Да, похоже, что немцы и им уже изрядно насолили. А то с чего бы так-то?
И то тут, то там у проволоки по-прежнему продолжается оживленная дружеская перекличка, которую при всем их желании так и не могут оборвать немцы.
Вскоре всему этому приходит конец. Не на шутку обеспокоенные нашими контактами с местным населением, немцы решаются на крутые меры. Прежде всего, они загоняют нас всех в бараки, не разрешают из них выходить, затем пытаются отогнать от проволоки местных жителей. А позднее они придумывают еще и такое, что явно застает нас врасплох.
Освободив один из проходных бараков на краю лагеря, подальше от посторонних глаз, они выстраивают всех на плацу и группу за группой, неведомо с какой целью, пропускают через загадочный барак. Мы видим только, как один за другим исчезают в тамбуре барака наши товарищи, а затем вдруг снова появляются, но уже с другого конца, неестественно выскакивая с заднего хода и поспешно занимая места в своей группе, которая оказывалась теперь на другом конце лагеря, обособленно от остальных, ожидающих своей очереди.
— Что там происходит? Что еще они с ними там проделывают? — гадаем мы.
Одна за другой следуют группы через барак и строятся там же, где и первые. Это слишком далеко, чтобы расспросить их, а им ответить и предостеречь нас. Так в полном неведении обо всем происходящем в бараке подходит к нему наша группа. Уже у самого входа я замечаю в тамбуре двух конвоиров. Вот они услужливо распахивают дверь перед очередным входящим, чтобы моментально захлопнуть ее за ним. А вот, наконец, и мой черед! Дверь передо мной сразу открывается, и я вхожу в помещение, чтобы, будучи ощупанным с головы до ног, тут же под зверскими пинками двух других дюжих молодчиков грохнуться на пол. Пытаясь подняться, я под новыми ударами одного из них успеваю, однако, заметить, как второй, вытряхнув мой мешок, привычно роется в моих пожитках и, не найдя ничего путного, ловко отшвыривает их в глубь барака. Осыпаемый пинками, я кидаюсь подбирать свой жалкий скарб и получаю очередную порцию изуверских ударов от следующей пары немцев, спасаясь от которых, бегу к задней двери. На пути к ней я миную еще несколько таких пар, выстроившихся вдоль всего барака, получая от каждой увесистые тумаки, от которых вновь распластываюсь на полу, чтобы затем снова проворно вскочить и бежать, что есть мочи, к спасительному выходу. А вот и распахнутая передо мною дверь, но в то мгновение, когда я был готов проскочить в нее, я получаю такое «напутствие» от замыкающей пары, что, как пушинка, выпархиваю наружу и, не в силах очухаться, мчусь без оглядки, со всех ног в строй.
— Ну как, исповедался? Здорово досталось? Не отобрали ничего? — сыплются на меня вопросы.
— Чего это они перебесились? — недоумеваю я. — Никак ищут что?
— Оружия доискиваются и еще кое-что, что мы тогда из кают да кладовых у них поизымали. Кажись, много чего у некоторых пропало. А заодно и на нас за свой позор отыгрываются. Шутка сказать, пленных бросили, а сами, как крысы с тонущего корабля, наутек. На всю Европу ославились, да и не только на Европу — всему миру теперь будет известно ихнее «геройство». Такое ведь не замолчишь — повсюду разнесется! Вот и бесятся, вымещают свое зло на нас, грешных, словно не они, а мы во всем этом виноваты.
После обыска и суровой науки послушания всех нас позагоняли в бараки и стали всячески препятствовать нашему общению с местным населением. Всякий, кто отваживался перекинуться словцом с людьми за проволокой, получал теперь такое внушение, после которого долго потом не мог опомниться. В нашу новую жизнь на земле Финляндии властно вступали прежние, заведенные для нас, изуверские порядки, о которых мы было уже подзабыли за эти кошмарно тревожные дни. Все возвращалось на круги своя.