Там, в Финляндии…
— Да!.. Неплохо бы, — соглашается шахтер. — Разом бы от всех мук и иродов этих избавился. Да только разве уйдешь тут? Эвона их сколько понагнали. Не то что наш брат, пленный, — блоха не проскочит.
Заманчивая перспектива побега овладевает нами с огромной силой. Мысль, высказанная Полковником, на какое-то время отвлекает нас от суровой действительности, и, перебивая друг друга, мы строим планы, один фантастичней и невозможней другого. Неожиданно впереди происходит замешательство, и колонна замедляет движение.
— Что там еще? Что случилось? — слышатся отовсюду недоуменные возгласы.
Медленно продвигаясь вперед, мы достигаем перекинутого через овраг деревянного моста. Вступив на него, мы уясняем причину задержки. Развороченная, видимо, гусеницами прошедших здесь недавно танков, посредине моста зияет огромная щель. Несколько плах совершенно отсутствуют. Каждый из достигших щели невольно останавливается в растерянности и долго не решается преодолеть неожиданное препятствие. Сбившись перед ним в кучу, бранясь и толкаясь, люди толпятся на мосту, с трудом сдерживая натиск задних рядов.
Доходит очередь до нас. И в тот самый момент, когда мы собираемся преодолеть щель, происходит нечто поистине непредвиденное и буквально ошеломившее меня. На наших глазах Павло, всю дорогу загадочно молчавший, внезапно делает резкое движение и молниеносно проваливается в зияющее отверстие. И тут же его примеру следует Полковник. Воспользовавшись возникшей суматохой, они оба скрываются под настилом моста. Все происшедшее столь неожиданно и непостижимо, что из горла у меня готов был вырваться невольный крик изумления, когда широкая и жесткая ладонь шахтера, словно лопатой, наглухо запечатала мне рот.
— Нишкни-кось! — торопливо одергивает он меня и уже тоном приказа добавляет. — Мы с тобой ничего не видели и ничего не знаем. Усек?
— Да, да! Конечно! — придя в себя, соглашаюсь я.
— Вот то-то же! Язык тут треба наглухо задраивать. Он у нас без костей, и любое даже самое наиважнейшее дело запросто провалить может, да и им всю обедню испортить тоже.
Мы оба долго не можем опомниться и, только оставив позади мост, приходим в себя и полностью осознаем значение и смысл всего случившегося.
— Не засыпались бы!.. — с тревогой оглядываюсь я назад, наблюдая за происходящим на мосту. — На грех-то заглянут немцы под настил, и крышка ребятам — тут же прихлопнут.
Когда хвост колонны, благополучно миновав мост, сползает с него на дорогу, мы приходим в неистовый восторг.
— Ушли! — радостно бьет меня по плечу дядя Вася. — Вот-те хрен с цибулей — ушли! Ай, молодцы, ай да герои! И как быстро сообразили-то, ведь это надо же — так среагировать! Вот это парни так парни, ничего не скажешь! Люблю таких решительных да рисковых! Такие нигде не пропадут, из любой ситуации вывернутся, уж поверь мне!
— Ну, счастливого им пути да удачи! — от души напутствую беглецов я. — Доберутся вот до наших — порасскажут им о нас. Хоть знать там будут, где мы да куда еще нас гонят. Может, где и перехватят еще в дороге?
Но как ни велика радость по случаю успешного побега ребят, ее невольно омрачает неотступная мысль о постигшем меня одиночестве. Сознание, что с побегом Полковника и Павло я лишился последних товарищей из нашей девятки, приводит меня к унынию и тягостным раздумьям.
— Совсем теперь один остался! — с горечью вырывается у меня. — И когда это только они снюхаться успели? То я гляжу, они с самого выхода все вместе да вместе, такими вдруг неразлучными друзьями стали, что и водой не разольешь. И куда один, туда и другой — ни на шаг один от другого, да все о чем-то шушукаются да шушукаются. Теперь только дошло, о чем шептались, не иначе как о побеге и сговаривались.
— Что и говорить — осиротели мы с тобой оба, — поддакивает мне спутник, — из наших только я уцелел. Один, как перст, теперь. Положение, как видишь, и у меня не лучше.
Некоторое время мы идем молча, погруженные в свои невеселые думы.
— А давай-кось держаться вместе, — неожиданно предлагает шахтер. — Плюнь печалиться-то. Оба с тобой бобылями остались, вот и надо, выходит, объединиться. Все веселей будет. А там, глядишь, и еще кто примкнет. Ну, что скажешь на это? А?
Сдержанно улыбаясь, я пытаюсь прикинуться равнодушным.
— Придется, видно. Одно только и остается.
— Тоже, дескать, услугу делаю, — разгадав мою уловку, трунит дядя Вася, — а сам рад-радешенек. А ты не хитри! Вижу тебя насквозь. Хочешь ты, не хочешь, а деться тебе некуда. Одному остаться — гибель, а новых напарников еще поискать придется — не скоро сыщутся. Один я у тебя остался. Ну, ничего — жалеть не будешь. Положиться на меня можно — сам знаешь. Авось, поживем еще назло фашистам, вот увидишь.
— Жалеть я не собираюсь, а только на тебя надежда плохая, — с сомнением заявляю я.
От изумления он даже приостанавливается.
— Что, что такое? — пристает он ко мне. — На меня, кажись бы, еще никто не жаловался. За друзей-товарищей как будто всегда горой стоял, а тут на тебе — надежда плохая. Даже слухать такое обидно.
— Иди, иди! — подталкиваю его я, спеша поправиться. — И не о том я совсем. А вот сбежишь ты при первом же удобном случае, как и те двое, и останусь я на бобах снова. Только тебя и видел. Мужик ты еще крепкий, не чета мне, и можешь еще на такое отважиться. Я же тебе при этом только одной обузой буду.
— Эвон куда загнул! — успокаивается тот. — Ну, это ты зря! Один сейчас на это я не решусь. Даже из головы выбрось. Рисковое дело одному-то на это идти. Да и куда уж тут мне? Вот сил бы поболе, как ранее, — можно было бы еще и попытаться, а сейчас, да еще одному, тут даже и думать нечего.
— На слабость-то, кажись, тебе бы рановато жаловаться. Хватит еще у тебя сил. Козьма ли не бык был, а ты справился-таки с ним, — напоминаю я.
— Э!.. Так этому сколь времени-то прошло? Да и не один я тогда был. А теперь только на вид крепок. Кость у меня широкая — кого хошь обманет, а сам высох весь и ноги тоже еле таскаю. Ты вот «доходишь», а я, ежли хочешь знать, так от тебя совсем недалеко отстал. Куда уж тут одному без других бежать? Гляжу, как бы самому за кого ухватиться. Нет, бежать в одиночку — это мне сейчас не под силу, и насчет этого ты не сомневайся. И если уж решил вместе лямку тянуть, то и побежим при случае тоже вместе. Все еще может случиться в пути, и, кто знает, можа, и нам еще удастся улизнуть, как и ребятам. Не надо только головы вешать и духом падать. Вспомни того же Осокина: Доходягой не зря прозвали, жизнь в теле на волоске висела, вот-вот оборвется, а силы воли и духа в нем почитай на весь лагерь хватало. А каким живучим был! Вот и гляди тут на тело-то. Вот с кого надо пример-то брать, а не скисать да хныкать. Если б не этот Иуда-Жилин, уверен, он бы и сейчас еще был с нами. Ну как, уверился ты теперь во мне или все еще сомнения одолевают?
Скрепляя союз, он протягивает мне руку, а я в знак согласия бью своей по его широкой заскорузлой ладони. Утраченное было самообладание постепенно вновь возвращается ко мне. Растеряв всех старых товарищей, я неожиданно обрел нового и верного друга, на которого могу и положиться во всем, и опереться в любую тяжелую минуту. Чувствуя его рядом, я понемногу забываю о тягостном одиночестве и даже ощущаю приток новых сил.
…Низкое и нежаркое солнце клонится к закату, а немцы даже не помышляют о стоянке. К усталости теперь присоединяется голод, поскольку дорожный паек уничтожен нами перед выходом, и надеяться нам больше не на что. Предстоит трехдневная голодовка. Хорошо еще, если через три дня нам что-нибудь дадут. Может быть и хуже. Постепенно смолкают и гаснут дорожные разговоры в колонне. Измученные дорогой и удрученные безрадостными переменами, мы стихаем и, одна другой мрачнее, мысли о будущем ворочаются в нашем мозгу, как тяжелые камни.
— Что нас ждет впереди? Куда заведут нас проклятые фашисты и что еще они с нами собираются сделать? — не выходят у нас из головы мучительные вопросы.