Там, в Финляндии…

— Сумасшедшие!.. — хрипит он. — Не вздумайте еще что выкинуть! Очень прошу вас! Меня вы все равно уже не спасете, а себя сгубите!
В его голосе звучит такая безнадежность и прорываются такие нотки смертной тоски, что у нас не остается никакого сомнения в том, что трагедия на выемке близится к концу. Окруженный немцами Андрей некоторое время еще пытается стронуть валун с места, но, убедившись в тщетности своих усилий, решительно отбрасывает бом и выпрямляется.
— Штайн вег! [56] — орет на него Черный, добиваясь беспрекословного выполнения своего приказа, однако Андрей на этот раз и не собирается повиноваться, продолжая оставаться недвижимым и коченея на морозе.
— Да двигайся же, черт! — едва не рыдая, умоляет его Полковник. — Сгубишь же себя на такой стуже! Шевелись, тебе говорят!
— Все одно — конец! — надорванным голосом бросает в нашу сторону мученик. — Сил моих больше нет, так что прощайте, товарищи! Не забывайте, о чем говорил. Я не дожил, может, из вас кто дотянет до освобождения и расскажет людям обо всем и всех нас, а заодно и обо мне тоже.
Крик Черного заглушает его последние слова.
— Иван! — вопит унтер, подзывая Козьму. — Ду гут арбайтен. Штайн вег! [57]
Некоторое время Жилин мнется. Не менее нас потрясенный происходящим, он теперь полон растерянности и страха — и перед немцами, и перед нами. Заметив его колебания, унтер раздражается.
— Штайн вег, Иван! — теряя терпение, требует он.
Приверженность немцам в конечном итоге берет в Жилине верх. Схватив бом, он ловко подводит его под камень и, повиснув на нем всей тяжестью своего грузного тела, страгивает валун с места.
— Гут, Иван, гут! — вопят в восторге конвоиры и сами бросаются помогать Козьме. С их помощью через несколько минут огромный валун оказывается на бровке.
«Доказав» с помощью Жилина, что работа, порученная Андрею, вполне выполнима, немцы забывают о Козьме и бросаются к Осокину. Наделенный немалой силой Глухой наносит ему убийственный удар прикладом. Свалив его наземь, они старательно топчут Андрея ногами.
— Насмерть забивают гады! — скрипит зубами Полковник. — Пропал Доходяга!
Забыв обо всем на свете и не сдерживая слез, мы беспомощно толчемся на месте, наблюдая за избиением товарища. Неожиданно Черный останавливает расходившихся конвоиров. Он делает им знак рукой, и они отшатываются от потерявшего сознание Андрея. Выпачканный кровью, он лежит некоторое время в беспамятстве, потом открывает глубоко запавшие измученные глаза и начинает шевелиться. Тяжкий стон вырывается у него из груди. Спустя несколько минут, с непостижимым в его состоянии упорством, он перевертывается, становится на четвереньки и делает попытку встать на ноги, что ему с огромным трудом удается. Опираясь на руки, он выпрямляется, шатаясь от усилий. Этого достаточно, чтобы демон, задремавший было в Черном, вновь в нем проснулся.
— Саботирен ауф ден геданкен коммен, шталине комиссар! [58] — накинулся он на свою жертву, заведомо обрекая Андрея на неминуемую смерть, и, выждав, когда Осокин окончательно встанет на ноги, выхватывает у конвоира карабин и, не прицеливаясь, стреляет в него.
Несколько секунд Андрей продолжает стоять, тонкий и высохший, как чахлая былинка, а затем, будто надломленный, медленно и бесшумно оседает на утоптанный ногами грязный снег. Его тело содрогается в последних смертных корчах. Словно в поисках чего-то, навсегда безвозвратно утраченного, мечется по снегу его рука, а тонкие обескровленные пальцы, кажется, перебирают струны какого-то музыкального инструмента.
Получив необходимую разрядку и, видимо, в точности выполнив приказ коменданта, Черный успокаивается и, сделав какие-то распоряжения конвойным, покидает нашу команду. Вслед за ним уходит с участка и вызванное им подкрепление, за исключением нескольких человек, оставленных для захоронения. Непосредственно не участвовавшие в умерщвлении несчастного, конвоиры взволнованы случившимся не менее нас. С чувством некой виноватости они заставляют поднять тело Андрея и в полном молчании сопровождают нас на верх откоса, где дают понять, что здесь можно вырыть могилу для комераден [59]. Отойдя в сторону, они до конца печального ритуала не вмешиваются в нашу работу, заставив лишь развести костер.
 
Мы сами выбираем место для могилы, избрав для нее подножие огромной финской сосны. Копая поочередно, мы, закончив свою горестную работу, застилаем яму хвоей и, постояв несколько минут в скорбном молчании над трупом убитого товарища, осторожно опускаем его на дно могилы. После этого бросаем в нее по горсти чужой финской земли и засыпаем могилу. Одинокий печальный холмик мы старательно обкладываем камнем. Набравшись смелости, Павло просит конвойных разрешить команде обозначить могилу. В знак согласия те равнодушно машут руками и продолжают прерванный меж собою разговор. Недолго думая, Полковник стесывает кору столетней сосны и, вытащив утаиваемый самодельный складень, начинает старательно вырезать простую и бесхитростную надпись, текст которой составили всей командой. Вскоре на свежем затесе дерева появляются незатейливые и корявые строки:
 
 
Здесь, на чужой земле
 
и вдали от Родины,
 
лежит убитый по
 
доносу предателя
 
военнопленный
 
Андрей Осокин.
 
Вечная тебе память,
 
дорогой товарищ!
 
Мы помним все
 
и ничего не забудем!
 
 
— Кажись, ничего? А? Как считаете, мужики? — критически оценивая проделанное, допытывается Полковник.
Только покончив с погребением, мы вспоминаем об истинном виновнике непоправимой утраты и замечаем стоящего поодаль Жилина.
— Добился своего? — подходит к нему Полковник. — Сгубил-таки человека, мизинца которого не стоишь! На костях товарищей свое благополучие надумал строить, гадюка!
— Да при чем тут я? — пряча глаза, оправдывается Козьма. — Кто виноват, что его немцы невзлюбили?
— Молчи, змея! Не обманешь теперь никого! Еще оправдывается, зараза! — с трудом сдерживаясь, шипит Полковник и, откашлявшись, неожиданно плюет Жилину в лицо густым и вязким плевком.
Страшась нашего гнева, Козьма безропотно сносит оскорбление и молча обтирает затепленное плевком лицо.
— Напрасно стараешься, Иуда! Всего содеянного тобой теперь тебе до смерти не стереть будет, — бросает, отходя, Полковник.
К нам подходит один из конвоиров.
— Фертиг? [60] — спрашивает он нас.
— Я, я, гер вахман, фертиг! — отвечает за всех Полковник. — Нох айн момент! [61]
Постояв с минуту над сиротливой могилой, мы спускаемся вниз, в выемку.
  
Возмездие
 
На обратном пути мы тяжело переживаем трагическую кончину своего товарища. Глубокая скорбь о нем умножается нашими воспоминаниями об Андрее. Его мученическая гибель рассматривается нами в сопоставлении с нашим собственным будущим, приоткрыть завесу над которым и предугадать свою судьбу мы тщетно пытаемся. Что сулит оно нам? Можем ли мы быть уверены, что завтрашний день не унесет с собой и нас? Дальше этого наши мысли не идут.
 
В глубоком молчании мы прибываем на лагерную остановку, разгружаемся и, влитые в общую колонну, следуем к лагерю. В колонне догадываются о чрезвычайном событии в нашей команде, но, видя наши усталые и удрученные лица, не отваживаются досаждать нам вопросами. В таком состоянии, полные тягостного молчания, прибываем мы в лагерь.
Отбыв поверку, мы поспешно расходимся по палаткам. У входа меня останавливает дядя Вася.