Распутин-1917 (СИ)

Всюду грызут семечки! Бабы, дети, парни, солдаты… Этой тупой, опасной болезнью охвачена вся Россия. Беспристрастные историки впоследствии назовут этот период русской революции семеедством. Психиатры обратят внимание на своеобразную “болезнь”, изучат ее и отнесут, вероятно, к той же категории нервных расстройств, что и кусание ногтей, тики, непроизвольные гримасы и навязчивые жесты.
Толпа пока не лютует. Никто не хватает барышень за руки, не пытается оскорбить проходящих мимо “буржуев”, но взгляды исподлобья, сжатые кулаки и многозначительное сплёвывание под ноги говорят сами за себя. Толпа взвинчена, накалена и достаточно крохотной искорки, чтобы жарко запылало.
Но это всё пока там, за пределами комплекса зданий на Дворцовой площади. Внутри кольца — кажущаяся защищенность, хрупкая безопасность.
Генерал Батюшин вздохнул, с завистью посмотрев на безмятежного Распутина, чувствующего себя совершенно спокойно в плотной людской массе, пока они пробирались к Зимнему.
— Завидую вашему самообладанию.
— Это же народ, Николай Степанович! Тот самый, в любви которому клянутся во всех питерских салонах! Чего ж его бояться? Его понимать надо!
— Устал, — Батюшин отвернулся, — надо уехать! Уехать, чтобы глаза мои не глядели…
— Куда? Как?
— Все равно. Через Белое море, через Владивосток, в Японию, в Китай, к черту на рога, потому что так жить нельзя!
Если бы человек, которому рвут зуб, мог рассуждать и разговаривать, то, возможно, сказал бы то же самое. Генерал говорил с болью, но продолжал жить именно так. Узнав о тайной работе своих ближайших помощников на французскую и английскую разведку, заботе прохвоста Манусевича-Мануйлова лишь о собственном кармане, контрразведчик резко сдал, поник. Из него словно вынули стержень. Именно поэтому сразу согласился на молчание Григория в обмен на полную свободу действий. По-хорошему, уличенных паршивцев надо отправить в отставку или отдать под суд. Но Батюшин помнил, люди с какими титулами и связями хлопотали за каждого из них. Поняв, что скорее выпрут его самого, чем разрешат навести порядок в подведомственной службе, решил не будить лихо, пока оно тихо. Видел, что недолго осталось. Скоро всё поменяется. Не только больные, но и здоровые зубы вырвут вместе с челюстью. Бежать поздно, да и некуда. Нужно пережить революцию до конца.
— Надеюсь, наша договоренность остаётся в силе? — тихо спросил Батюшин, не поднимая глаз на Распутина.
— Не о том думаете, Николай Степанович! Сейчас уже всё равно, кто что кому скажет. Ответ выслушивать придётся другим людям, и вам надо срочно делать выбор — оставаться соучастником, в лучшем случае — свидетелем, или побороться за статус обвинителя или, хотя бы, потерпевшего.
— Но как???
— Напишите публичное выступление, как бы вы готовили отчёт для начальства. Сделайте заявление для прессы и не держитесь так сильно за свое кресло, за свой кабинет, когда вокруг рушатся стены…
* * *
За время своей учёбы в Питере в ревущие 90-е Григорий не раз и не два бывал в залах Эрмитажа 181 и 182. Сегодня, войдя в кабинет Николая II в Зимнем Дворце, он не мог отделаться от чувства, что находится в музее, а царь — ненастоящий, страдающий напыщенной ненатуральной театральностью, скрупулёзно и достоверно созданной художниками мадам Тюссо.
Самодержец всероссийский сидел за рабочим столом и что-то задумчиво черкал в толстой тетради с грубой матерчатой обложкой. Увидев Распутина, встал, подошел к окну и только тогда развернулся всем корпусом к вошедшему.
— Как чувствуете себя, друг мой, — раздался тихий голос Николая II, ровный, мелодичный, но какой-то надтреснутый. — Моя дражайшая супруга, дочки, доктор Боткин и генерал Батюшин сообщили, что вы очень изменились за время пребывания в плену у злоумышленников…
— Ваше Величество! — Григорий решил, что не будет даже пытаться изображать своего однофамильца. — Всем известен ваш нехитрый трюк — разговаривая, встать спиной к свету, чтобы лицо было плохо освещено. Но, как правильно заметили члены семьи и подданные, я действительно изменился и даже против света прекрасно вижу ваше лёгкое смятение, замешанное на простом человеческом любопытстве. Предлагаю ограничить время на политес и сосредоточиться на вопросах. Постараюсь ответить исчерпывающе. Если угодно, могу смотреть куда-нибудь в окно, чтобы не смущать вас.
 
Николай II, не дослушав тираду до конца, сделал два шага вперед и с любопытством уставился на Григория, не мигая, по-совиному наклонив голову набок.
“Боже мой! Как сверчок на шестке”, - подумал Григорий, разглядывая совсем не богатырскую фигуру монарха. Умение держать осанку, что уж греха таить, нивелировало невысокий рост. Но узкие плечи, тонкие кисти и шея, мундир свободного покроя упрямо навевали вердикт — “не орёл”.
— Однако, — медленно, задумчиво проговорил самодержец, потёр подбородок кончиками пальцев и повторил, — однако… Алекс предупреждала, но всё равно…. Не ожидал…
Царь повернулся к письменному столу, оперся о столешницу руками, опустив голову, словно пытался разглядеть какую-то подсказку на зеленом сукне.
— Вас пытались убить?
— Да. Почитай, уже совсем убили, ваше величество. Я чудом вернулся оттуда..
— И какие же вести, друг мой, вы ОТТУДА принесли? — тихо спросил самодержец.
Распутин взглянул на лопатки, прорезавшиеся через мундир, на тело царя, словно повисшее на собственных руках, будто на столбах, и к нему пришло озарение, как слово из кроссворда: а ведь он догадывается, не может не догадаться… Ему накануне осенью писал впавший в немилость великий князь Николай Михайлович:
“Ты неоднократно выражал твою волю "довести войну до победоносного конца". Уверен ли ты, что, при настоящих тыловых условиях, это исполнимо? Осведомлен ли ты о внутреннем положении не только внутри империи, но и на окраинах (Сибирь, Туркестан, Кавказ)? Говорят ли тебе всю правду или многое скрывают? Где кроется корень зла?..
Ты находишься накануне эры новых волнений, скажу больше — накануне эры покушений. Поверь мне: если я так напираю на твое собственное освобождение от создавшихся оков, то я это делаю не из личных побуждений, которых у меня нет”.
Вторил ему и другой Великий князь, Георгий Михайлович:
"Положительно, у всех заметно беспокойство за тыл, т. е. за внутреннее состояние в России. Прямо говорят, что, если внутри России дела будут идти так, как теперь, то нам никогда не удастся окончить войну победоносно, а если это действительно не удастся, то тогда конец всему.”
Даже Сандро — великий князь Александр Михайлович, претендующий на роль друга, направил царю письмо, не очень логичное и ясное, но убийственное в своих выводах. Начав со слов "масса не революционна", "народ тебя любит", что было кисейной ложью, князь закончил беспощадным: "вопрос ведь в самом бытии России, как великой могущественной державы".
И это родственники! Подданные о приближающейся катастрофе гудели непрерывно, словно рой рассерженных пчёл, начиная со знаменитой записки Дурново.(*) Личный враг императрицы Гучков, и тот повторял великокняжеский вердикт в письме генералу Алексееву: “«Гниющий» тыл неминуемо развалит фронт, да и всю страну втянет в «невылазное болото»".
Всё это Николай II знал, но вёл себя так, словно никакой угрозы государству Российскому и лично ему не существует. Будучи верховным главнокомандующим, он чаще говорил о прогулках и рыбной ловле, чем о военных действиях. "Его очень интересовало кино. Он с удовольствием обсуждал свою форму британского фельдмаршала — и как ему держать жезл," — вспоминал Бьюкенен.
“И что он сейчас хочет от меня услышать? Слова поддержки и одобрения этому потрясающему инфантилизму? А вот хрен тебе на всё твоё царское рыло,” — зло подумал Григорий, чувствуя, что заводится и не в силах остановиться.