Чингисхан. История завоевателя Мира

«История Завоевателя Мира» сразу же стала авторитетным источником по истории монгольского вторжения и в этом качестве широко использовалась как современными автору, так и более поздними арабскими и персидскими историками. Благодаря переводу на латинский язык сочинений Баргебреуса, выполненному Пококом (Pococke, Oxford, 1663), некоторые части работы Джувейни, хотя и из вторых рук, стали доступны и западным ученым. Однако его работа была мало известна в Европе вплоть до XIX в., когда появилось сочинение д’Оссона «История монголов от Чингисхана до Тимур-бея, или Тамерлана» (d’Ohsson, Histoire des Mongols depuis Tchinguis-Khan jusqu’a Timour ou Tamerlan, 1st edition 1824, 2nd edition 1834-1835), до сих пор остающееся лучшим и наиболее интересным описанием всего монгольского периода. К несчастью, д’Оссон был вынужден работать с весьма посредственным списком, единственным, имевшимся тогда в Королевской библиотеке (Bibliotheque Royale, в настоящее время Bibliotheque Nationale). Впоследствии она приобрела превосходные манускрипты, которые легли в основу издания Казвини. Бартольд стал единственным историком после д’Оссона, использовавшим оригинальный текст Джувейни в своем «Туркестане», но поскольку его интересовали лишь события, кульминацией которых стало непосредственно вторжение, он не затрагивает историю империи при потомках Чингисхана. При подготовке английского издания своей работы он имел возможность использовать первые два тома монументального издания персидского текста, осуществленного — Казвини; но до появления третьего тома в 1937 г. полный текст работы Джувейни был недоступен даже ориенталистам. Сегодня, с появлением английского перевода, она представлена более широкой читательской аудитории.
При переводе многое неизбежно теряется. В отличие от работавшего позднее Рашид ад-Дина, чей язык в высшей степени прост и понятен, Джувейни был мастером традиционного для того времени стиля персидской прозы. Для этого стиля характерно применение множества риторических приемов. Игра слов используется повсюду, причем не только традиционная, но и так называемая визуальная, воспринимаемая зрительно, при этом два слова, одинаковые по написанию, могут иметь совершенно различные звучания.
Приводится множество цитат из произведений арабских и персидских поэтов, а также стихов, написанных самим автором, и отрывков из Корана; в начале, конце или середине глав повествование прерывается размышлениями о таких предметах, как тщетность человеческих желаний или неотвратимость судьбы. Однако Джувейни обладал хорошим вкусом, красноречие свое несколько сдерживал и там, где позволяли обстоятельства, мог вести свой рассказ в высшей степени простым и откровенным языком. Этим он отличался от своего почитателя и последователя Вассафа, стиль которого называли «настолько цветистым, что за деревьями нельзя было увидеть леса» [10]. «Нам легче было бы простить это автору, — пишет в этой связи Е. Г. Брауни, — если бы его работа была менее ценна как оригинальный источник изучения того периода (1257-1328), который в ней рассматривается, но в действительности она настолько же важна, насколько и неудобочитаема» [11]. У Джувейни же, напротив, смысл часто скрыт даже в том, что кажется простым украшательством. Цитируя, например, отрывки из «Шахнаме», или «Книги царей», национального эпоса, он получал возможность дать волю тем чувствам, которые невозможно было выразить открыто.
  
 III. ЕГО ТОЧКА ЗРЕНИЯ 
 
Ибн аль-Атхир в предисловии к своему описанию монгольского вторжения, современником которого он был, отмечает, что в течение многих лет он избегал упоминаний о тех событиях, поскольку они были слишком ужасны. Он отмечал, что это было величайшим несчастьем, выпавшим на долю человечества [12]. Вряд ли стоило ожидать от Джувейни, который — состоял на службе у монголов, чтобы он разделял эти чувства, и действительно, он говорит о своих хозяевах множество хвалебных слов и даже предпринимает попытку оправдать нашествие как исполнение высшей воли. С другой стороны, он был убежденным правоверным магометанином, и его подлинные чувства вряд ли могли существенно отличаться от чувств Ибн аль-Атхира. Более того, семья Джувейни была традиционно связана с домом хорезмшахов: его дед, как мы видели, сопровождал Мухаммеда в его бегстве из Балха в Нишапур и окончил свои дни на службе у его сына Джелал ад-Дина, — и вряд ли, оглядываясь назад, он не сожалел об угасании этой династии. В действительности Джувейни, даже не имея той свободы выразить свои чувства, которой пользовался Ибн аль-Атхир, мало заботился о том, чтобы скрыть свое предпочтение мусульманского прошлого монгольскому настоящему.
 
* * *
Без сомнения, он не мог выразить какого-либо мнения по поводу самого вторжения, но всеобщие избиения, которым подвергались жители стольких захваченных городов, правдиво описаны им наряду с другими сопутствующими им зверствами. Кроме того, именно Джувейни описывает посещение Чингисханом мечети в Бухаре (I, 80-1). О последствиях вторжения он порой рассказывает с величайшей откровенностью. Дважды он говорит о полном разорении, которому завоеватели подвергли его родной край, некогда цветущую область Хорасана (I, 75 и II, 269). Он описывает и разрушительные последствия гонений на ученость и подвергает резкой критике новое поколение чиновников, продукт сильнейшего социального потрясения (I, 4-5). Одному представителю этого класса он посвящает целую главу (II, 262-282), в которой рисует его портрет самыми черными красками и подвергает его самым грубым оскорблениям. Шараф ад-Дин, сын носильщика, сопровождал Чин-Темура из Хорезма в Хорасан в то время, когда «ни один уважаемый писец» не пожелал бы отправиться в такое путешествие, поскольку его целью было «разорение мусульманской страны». Своим возвышением он был обязан своему знанию турецкого языка (II, 268). Другой чиновник получил свою должность, потому что мог писать монгольские тексты уйгурским письмом, что, как саркастически добавляет Джувейни, «в наш век стало основой учености и всяческих умений» (II, 260). — 
Сами монголы, если не считать одного или двух оскорбительных замечаний [13], не подвергаются открытым нападкам, но тем не менее чувствуется оттенок иронии, а следовательно и неодобрения, в многочисленных упоминаниях об их пристрастии к крепким напиткам. Угэдэю, например, приходится просить извинения за свою нетрезвость. Ее причина, говорит он, заключается в «охватившем его горе из-за невосполнимой утраты». Поэтому, чтобы утешиться, он предпочел напиться (III, 4). Упоминаемая им «невосполнимая утрата» — это потеря его брата Толуя, который, согласно Джувейни, умер от пьянства (III, 4).
Но наиболее откровенно подлинные чувства Джувейни проявляются в его описании побежденных хорезмшахов. Мухаммед часто подвергается критике. Его завоевания представлены как подготовившие почву для монгольского вторжения (I, 52), в особенности его походы против каракитаев, которые он предпринял, не обратив внимания на предупреждение, что этот народ представлял собой «великую стену» между мусульманами и опасным врагом, а поэтому его следовало оставить в покое (II, 79 и 89). Убрав с пути монгольского вторжения все преграды, он сделал это вторжение неотвратимым, приказав убить послов Чингисхана (I, 61). Когда буря в конце концов разразилась, он поддается панике и решает рассеять свои силы и искать спасения в бегстве; и его сын Джелал ад-Дин произносит речь, в которой отчаянно протестует против этой трусливой политики и вызывается сам повести войска против захватчика (II, 127). Словом, Мухаммед обвиняется в том, что без необходимости спровоцировал монгольское вторжение и самым постыдным образом не сумел отразить его. Таким образом, позиция Джувейни — это позиция разочарованного сторонника; и только сторонник мог написать, что сердце ислама было разбито и сами камни плакали кровавыми слезами из-за смерти Мухаммеда (II, 117).