Лион Измайлов

Конечно, Дербенев был уже тогда замечательным поэтом. А я-то помню еще в начале 60-х песню:
 
 
Если лопнет фабричная труба.
 
Заменить ее можно без труда.
 
Для замены подойдет
 
Великан, что целый год
 
Каждый вечер в кино меня зовет.
 
Друг для друга подходим мы с тобой.
 
Лишь когда ты сидишь на мостовой.
 
 
У нас ее пели в МАИ в самодеятельности. На поминках у Дербенева Алла Борисовна сказала мне, что тоже пела эту песню в самом начале своего пути.
Году в 83-м мы вместе с ним писали программу для «Голубых гитар» И. Гранова. Предыдущую Наринский и я писали с И. Шафераном, он делал песни для Гранова.
А теперь Гранов поменял поэта-песенника. И нам пришлось сотрудничать с Дербеневым. Пришлось, потому что сотрудничать с ним ой как не просто.
А мы уже с ним были хорошо знакомы, поскольку ходили в одну и ту же церковь и иногда вместе возвращались домой, я его провожал до Маломосковской, а потом шел к себе на Маленковку.
Придумал я для этой программы нехитрую затею — «Двенадцать праздников», и к каждому празднику было по монологу и по одной-две песни. Заранее распределили проценты по авторским, чтобы потом не было никаких инцидентов. Но инциденты все равно были. Когда программу написали, все и началось. Что-то не проходило цензуру, что-то Гранову не советовали делать, что-то не мог делать его конферансье, бывший музыкант.
Дербенев, когда уже выпускали программу, потребовал, чтобы пересмотрели проценты авторских. Я, естественно, не соглашался. Мой соавтор Наринский тоже.
Дербенев говорил:
— Ну не получилось у вас хорошо написать.
— У вас тоже не шедевры, — отвечал я.
И в самом деле, лучшей песней там была «А чукча в чуме, чукча в чуме». Вряд ли кто сегодня вспомнит этот «шедевр». А среди монологов был монолог о женщинах, который потом исполняли все конферансье страны.
— Нет, — говорил Дербенев, — у меня там нет плохих текстов, а у вас плохие.
— Ну не пишите больше с нами, а менять договор я не стану.
Гранов свои проценты отдавать не хотел. Я тоже. Вот мы и ссорились. Дербенев говорил:
— Лион, что вы спорите? Нас вообще сравнивать нельзя. Вы посмотрите, какие у вас авторские и какие у меня.
— Ну, если так рассуждать, то вы лучше Пастернака, у него авторские тоже меньше. А Пушкин и вовсе умер в долгах.
Вот так мы и препирались.
Он меня просто доводил до слез.
Короче, я уступил, но потребовал, чтобы соавтора моего не трогали. Он тогда болел, и я уменьшил только свой процент.
Конечно, ничего из этого путного не вышло. Программа, по-моему, недолго существовала. «Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдет».
Дербенев был, конечно, жадноват. Все время на этой почве у него шли скандалы с певцами.
Потом уже, когда мы помирились, он мне все эти скандалы излагал. Все время у него шла борьба то с Киркоровым, то с Распутиной, кто сколько должен платить.
Дома у него было как в антикварном магазине. Вся стена увешана старинными иконами. Жуткое количество бронзовых скульптур. А квартирка маленькая, и весь этот антиквариат ее не украшал, а загромождал.
Дербенев был очень религиозен. Рассказал, что однажды такое ему открылось, что не забыть. Но что именно, никому не открывал.
Он очень хорошо знал службу и все тонкости. Память отличная. Очень много читал религиозной литературы.
Мы с женой его Верой все время с ним спорили. Говорили ему, что не в обрядовой стороне суть, а в добрых делах, что лучше бы он не жадничал, не злился. А он то и дело жадничает и злится. Он начинал кричать на Веру, что она его предает, раз в споре стоит на моей стороне.
Чаще он ходил не в нашу церковь, Тихвинской Божьей Матери, а у Рижского вокзала. Там у него был знакомый священник, и он молился за иконостасом. Ему, видно, нравилось быть там, рядом со священниками.
Песни у него, конечно, были замечательные. Достаточно вспомнить «Прощай» — после Лещенко ее пела вся страна, «Качели», «Три белых коня», «Эхма, горе не беда», «Россия», «Кап-кап-кап, из ясных глаз Маруси…», «Где-то на белом свете…».
 
Очень люблю его песню про деревню:
«.. Снится мне деревня. Отпустить меня не хочет родина моя».
И классика: «Есть только миг между прошлым и будущим».
Он, конечно же, написал самое большое количество шлягеров. Однако на «Славянском базаре» объявил Танича как «автора всех российских шлягеров». Отдавал ему дань уважения. Думаю, что Танич был единственным его соперником по стиху.
Писал он только песни, просто стихи — очень редко. Однажды прочел мне стихотворение на религиозную тему. Замечательное стихотворение, но переписать не дал, потому не знаю, известно ли оно кому-нибудь.
Человек он был, конечно, желчный, но очень остроумный. Порой рождались настоящие перлы.
Например, он однажды сказал мне:
— Это же чистый «Золотой ключик». Вот посмотри: Пугачева — это Мальвина, Кристина — это Буратино, Укупник — это пудель Артемон, а Филипп — это Карабас-Барабас в молодости.
Он так давно писал и так давно был известен, что все думали, будто ему уже за 70.
Где-то в начале 80-х он пришел в сберкассу. Подал свою книжку в окошечко и услышал:
— Надь, иди сюда, погляди, сын самого Дербенева пришел.
Однажды я завел в «Инкомбанке» карточку «Виза». После этого зашел в магазин «Океан», что был рядом, на проспекте Мира. В очереди увидел банковского клерка, с которым только что общались в банке. Я у него что-то спросил про карточку, он мне ответил. Вдруг к очереди подошел Дербенев в лыжной шапочке и какой-то затрапезной куртке. Он услышал наши последние фразы и спрашивает у меня:
— А что за карточка?
Я решил поиграть, сделал вид, будто это незнакомый, какой-то бомж пристает, и говорю:
— Что вы пристаете, стоим, никого не трогаем.
Дербенев тут же подхватил игру:
— А чего, спросить нельзя, да? Ты чего такой важный?
Клерк обалдел:
— Что такое?
— Да вот пристает, — кричал я.
— Нет, чего за карточка? — пристал «бомж» к клерку.
— Да отстаньте вы! — замельтешил тот.
— Да что ж такое! — возмущался я. — Нельзя прилично одеться, всякая шпана прет, как на буфет.
— Да ты вообще замолчи! — распалялся Дербенев.
Очередь разделилась. Одни были за «бомжа», другие за меня.
Клерк решил на всякий случай смыться и покинул очередь.
Мы с Дербеневым тоже ушли из очереди, зашли за угол и долго там не могли отдышаться от смеха. А очередь все продолжала ругаться.
Как-то я побывал у него на даче на Икше. Там стоял поставец XVII века. Как он его туда затащил, ума не приложу. И зачем он ему нужен был на Икше? Но он гордился — поставец XVII века. Огромный, на полкомнаты.
У него был друг в Новосибирске, врач-травник по кличке Колдун. Знающий был травник, ездил на Алтай собирать травы и поддавал здорово. Михаил Михайлович. Привозил он из Новосибирска какие-то настойки и помогал Дербеневу, а вот в последний раз не помог. Я к нему тоже обращался за помощью. Он чего-нибудь пропишет и просит:
— Только ты Дербеневу не говори. А то ведь ты знаешь, какой он насмешник. Скажет, что Колдун прописал горячий навоз к голове прикладывать или что-нибудь в этом роде.
Дербенев к нему иногда и туда, в Новосибирск, ездил и привозил лекарства и себе и друзьям.
Нет, человек-то он был отзывчивый. Мог, конечно, ради красного словца не пожалеть мать и отца, но все же в глубине души добрый.
Говорили, что он антисемит. Он, конечно, любил поговорить на тему «Что же вы, евреи…»и так далее, но дальше этого, во всяком случае со мной, дело не шло.
Был у него духовный отец Николай — священник, который нечистую силу изгонял. И был, кажется, крайних взглядов — настолько, что даже был лишен прихода. Но его Дербенев слушался беспрекословно.