Лион Измайлов

— Говорили, что здесь хорошо будет шутить Ширвиндт, и, как всегда, обманули.
Я сам как-то нарвался на его остроту. Мы сидели в гостях у Таты Земцовой, известной своим гостеприимством тусовщицы. Было человек 12–14. Незадолго до этого Хайт написал миниатюру «Вороньи яйца». Она имела огромный успех. А я, зная, что Хайт в жизни ничего ни для кого за столом не читал, стал его подначивать:
— А пусть Хайт прочтет «Вороньи яйца». Давайте все попросим!
Все стали просить, но Хайт отмалчивался. Когда я в третий раз сказал:
— А пусть Хайт прочтет «Вороньи яйца», — Хайт не выдержал и сказал:
— Я прочту «Вороньи», если ты покажешь свои.
Конечно, грубо, но в той обстановке, где Тата материлась через каждое пятое слово, это как раз было к месту.
Хайт частенько подсказывал мне хорошие фразы. Иногда и я тоже что-то ему давал. Например, репризу про одеколон. Был у нас в то время одеколон «Турист». А реприза звучала так: «Одеколон «Ландыш» пахнет ландышем, «Фиалка» — фиалкой, а чем пахнет одеколон «Турист»? Ну, и так далее. Хайт попробовал репризу в тексте. Она хорошо у него прошла.
Он после своего выступления сказал мне:
— Годится реприза с духами, прошла. Спасибо.
Мне всегда нравилось, как Аркадий одевался. В те времена всеобщего дефицита он всегда был одет в западное. Особенно мне нравилась куртка замшевая, чуть ниже талии, с шерстяным вязаным поясом. Как только я начал ездить за границу, сразу купил себе такую же куртку. Но на мне она сидела значительно хуже. Хайт был высокого роста, со спортивной фигурой.
В поездках у него были разные иностранные мелочи, например, электрическая бритва, которую можно было заряжать, а потом бриться в течение нескольких дней. Сейчас это не редкость, а тогда, в 70-х, — такой дефицит, сегодня трудно даже представить.
У Хайта было очень много разных словечек, прибауток, которые он сам и придумывал. Например, если дело плохо, он говорил: «Тухлевич-Валуа». Дело в том, что в 70-е годы был такой довольно известный актер Карнович-Валуа, вот из этой фамилии Хайт и сделал пословицу. Это Хайт когда-то придумал гениальную фамилию, когда ни о каком Бородине еще и не слышал никто, — «Пал Палыч Смертью-Храбрых». И кто бы ни присваивал себе сегодня авторство этого сочетания, я-то точно знаю, что придумал его Хайт.
В середине 70-х годов жена Горина была редактором по юмору в «Добром утре» на радио, а жена Арканова — редактором по юмору в «Клубе 12 стульев». Хайт тут же на это откликнулся. Он сказал:
— Они забыли, видно, что юмор через секс не передается.
Вместо слова «секс» стояло, конечно, другое, но я из скромности его употреблять не стану.
Это именно Хайт сказал мне однажды, когда А. Иванов вышел совсем пьяным на сцену:
— Знаешь, как называется падение Саши в оркестровую яму?
— Нет.
— Первый концерт для Иванова с оркестром. Честно скажу, я был просто влюблен в Хайта.
Он был моим старшим товарищем. Он был талантливее и опытнее. Мне хотелось с ним подружиться, что и произошло, когда мы стали вместе ездить с «Клубом 12 стульев». У нас было много общего. Во-первых, мы оба писали Хазанову. Общие обиды на него сближали. А обиды обязательно должны были быть, без обид у автора и артиста не бывает. Потом мы оба писали Лифшицу и Левенбуку. И больше того, каждый из нас был соавтором Левенбука Кроме того, мы оба дружили с Феликсом Камовым. Но Хайт все-таки был где-то в другой компании. Он дружил с Левой Збарским и Квашой. Через них познакомился с Ахмадулиной. И я помню, как жена Хайта Люся взахлеб рассказывала о встрече Нового года у Людмилы Максаковой. Как будто там собирался высший свет, а мы жили в каком-то другом мире. Хотя, правда, у Максаковой муж Уля был из ФРГ, по нашим меркам миллионер. И Люда Максакова снабжала весь свой театр лекарствами и одаривала друзей подарками. Хайту очень льстило это знакомство, и он за эту компанию очень держался. Они с Гришей Гориным даже ездили к Максаковой помогать перебирать библиотеку. Но надо сказать, что и к Таничу, когда тот переезжал в новую квартиру, Хайт тоже приехал перетаскивать мебель.
 
Мы были втроем, помощнички — Хайт, я и Леша Черный, композитор. И когда Леша с неуемным рвением позвал нас тащить какой-то тяжелый шкаф, Хайт, смеясь, сказал:
— Нет уж, это ты сам. Мы же с Лионом не композиторы, нам тексты Танича не нужны.
Вообще он очень интересно острил. Скажет шутку и сам смеется, радуясь, что получилось смешно.
Однако со сцены он шутил, не смеясь, а с улыбкой, прищуривая глаза.
Хайт тоже, как и жена его Люся, с удовольствием иногда рассказывал новости из «высшего света» о Максаковой, Кваше и Збарском.
Мне запомнилось, что после празднования Нового года в той компании Горин, выйдя наутро из туалета, сказал:
— Вот интересно, какие продукты ни ешь, хоть ананасы, а в результате все равно получается одно и то же.
Итак, на гастролях мы с Хайтом были вместе. Он в нашей компании проходил лучше всех. В кавказской поездке он попробовал впервые прочитать «Вороньи яйца». В Грузии в зале филармонии на 2500 человек просто рев стоял, тем более что герой рассказа — грузин.
Гена Хазанов переживал, поскольку номер был написан для него, а исполнял автор. Естественно, артист имел бы еще больший успех с таким текстом. У них, у Хайта с Геной, уже были сложные отношения. Оба самолюбивые, амбициозные, и это вечное противостояние автора и артиста… Как правило, артист не хочет делиться ни славой, ни деньгами. Вы, наверное, заметили, что почти ни один эстрадный артист не объявляет автора.
Райкин, когда выпускал спектакль, имел программку, в которой напечатаны были фамилии авторов. Понятно, что зрителям, во всяком случае, подавляющему большинству зрителей, до лампочки, кто там автор, но автору-то не до лампочки. Почему-то когда поют песни, то объявляют и поэта, и композитора, а юморист выходит и читает все как свое. Автор стоит, слушает и переживает: опять он в безымянной братской могиле.
Поэтому и появляются Задорновы и Жванецкие, которые читают не хуже артистов и ни с кем уже славу свою не делят и никому ее не отдают.
Перед тем как поехать по трем кавказским городам, мы жили в Каштаке под Сухуми — мы с Хайтом, Левенбук и наши жены. Жили прямо на берегу моря, в десяти шагах от воды. Наш хозяин, Зелимхан, потом был описан Фазилем Искандером в повести «Морской скорпион».
Днем мы с Хайтом ходили на гору за обедами — там одна женщина нам готовила. Подумать только, было время, когда пообедать было негде. Существовала одна закусочная, в которой есть было просто невозможно.
Мы поднимались в гору, и Хайт мне всегда что-нибудь рассказывал. И всегда интересно. А еще Арик, как его называли близкие, пел мне песни Джо Дассена, Жена его Люся в прошлом была переводчицей с французского. А у Хайта были просто уникальные языковые способности. Он свободно говорил по-английски. Пел по-французски. Перед тем как навсегда уехать в Германию, очень быстро выучил немецкий. Причем никогда ни на какие языковые курсы не ходил. Самоучка. А кроме того, у него был абсолютный слух, он моментально запоминал новые мелодии и тут же точно воспроизводил их.
Вечерами в Каштаке мы сидели на кухне с Зелимханом, его женой Надей и их дочкой. Мы, естественно, шутили. Все, включая наших жен, хохотали. Я все время поражался тому, какие у Хайта крученые репризы. У меня шутки какие-то простые, а у него всегда с поворотом, со вторым смыслом.
Однако Хайт меня успокаивал:
— Ну, видишь, простые у тебя ходы, но они же смеются, значит, все нормально.
Аркаша мог пошутить довольно обидно.
Мы выступали в Тбилиси, и наши жены пошли в театр. Когда они возвращались в гостиницу по улице Руставели, за ними чуть не погоня была. Все мужчины обращали на них внимание, что-то вслед кричали.
Люся потом стала рассказывать:
— Аркаш, ты представляешь, они нас просто затерроризировали.
Аркаша перебил:
— Кого нас, ты-то куда! Это все они на Ленку выставились.