Словами огня и леса Том 1 и Том 2 (СИ)

— Что скажут на Юге… обо всем этом? — наконец поднявшись, полукровка описал подбородком дугу, указывая на давно оставленную позади долину. Не хотел показаться совсем уж расчетливым, поэтому не договорил. Но если Кайе будет наказан за свою выходку, и Огоньку не поздоровится.
— Со мной ничего не случится, — сказал юноша с непонятной насмешкой в голосе. Но адресована она была кому-то далекому. Затем сам спросил:
— Тебя за слова о крепости все проклянут на севере — так?
— Я заслужил, — сказал Огонек.
Звуки ночного леса раздавались то тут, то там, но от самой стоянки исходила сонная тишина. Охрана видела их, но никто не окликнул. Они шли медленно, хотя и лагерь был совсем невелик, и остановились недалеко от стоявших кольцом трех палаток — те окружало кольцо внешнее, большее — там разместились спутники из Асталы. А прислуга из местных ютилась в шалашах.
— Есть тут вода? — спросил Огонек. Осознал, что ничего не пил с прошлой ночи. Будь воздух сухим, наверное, чувствовал бы себя много хуже.
— Там, — указал спутник. Подошли к родничку, по-прежнему под взглядами стражей лагеря, только стояли они теперь далеко. Напившись, подросток ощутил и голод, но это было уже ерундой. Просить не стал.
Кайе почувствовал его напряжение, спросил:
— Чего ты боишься? Снова поселиться на Юге? Ты жил у нас достаточно долго, чтобы не испытывать страха.
— Или наоборот, — вздохнул полукровка. — Зачем ты меня забрал?
— Чтобы север не получил эту нашу связь. Чтобы тебя не убили. Ну и… достаточно этого.
Он повернулся, намереваясь идти; Огонек сказал:
— Погоди. О нашей связи… ты ведь не говорил? Никто знать не должен.
— Согласен. Кроме моей семьи, разумеется.
— Но они… они могут… — вспомнилась Башня, привязь, потом представилась клетка или еще что-нибудь в этом роде. Если отнять жизнь опасно, держать взаперти можно долгие годы.
Кайе, похоже, все понял.
— Никому этот риск не нужен, — успокоил он Огонька. — Думаю, они постараются сделать эту связь безобидной. Мой дед очень многое знает, способ должен найтись. У других айари и чимали остается тонкая ниточка, и то не всегда.
— Ясно, — сказал Огонек, и вместе с облегчением испытал укол — страха и огорчения. Кайе обронил, глянув на вышедшие из туч звезды:
— Хватит, пойдем уже. Я тоже устал.
Направился к самой маленькой палатке из трех; над ней тускло горела лампа, подвешенная на ветке.
— Ну? — обернулся устало. Какая бы там Сила не шла через него в мир, он все же был и человеком, измученным не менее полукровки. Огонек ощутил, что лучше бы пошел в пещеру к медведю. Пока было небо над головой, это все-таки воля, а тут — ловушка. Если кто нападет снаружи…
Но, пригнувшись, шагнул внутрь, прихватив лампу, только рукой ее прикрыл, чтобы свет не помешал вошедшему ранее. Потянул за одну из шкур на полу, соорудил себе постель у стенки палатки. Кайе этого не видел уже — как вошел, просто упал и заснул мгновенно.
Зато с Огонька усталость мигом слетела.
“Так же нельзя!” — завопил кто-то в голове.
“Он же еще вчера считал меня своим врагом, а все с нами связанное — интригами Лачи! Теперь он забыл про это? Или считает, то, что я выдал крепость, говорит о моей верности?”
Полукровка едва не растолкал былого приятеля, чтобы только тот не спал так беспечно.
— Но так же нельзя!! — прочти в голос произнес Огонек, отчаянно пытаясь найти в спящем хоть намек — тот видит и слышит.
И снова, как в лесу, подле тела Шику, на него обрушилось все недавнее. Он потерял прежний, любимый, уютный мир, теперь он предатель, зачем он Кайе, неясно — и сам Огонек уже не может и не хочет прежней дружбы. Если Кайе все еще привязан к нему, совсем плохо. А теперь тот еще и спит крепко, не опасаясь ножа в горло или разряда чекели. Грудь снова сдавило. Оказалось, в тишине и одиночестве тосковать по дому самое то. Что лучше, клеймо предателя или труса? Ощутил, как влага потекла по щекам. Не мог даже всхлипнуть — опасался разбудить спящего. Только утирал слезы тыльной стороной ладони, смаргивая время от времени. Смотрел на перемазанную пылью щеку, на тяжелые неровные пряди, на руку, расслабленно отведенную в сторону.
 
Смотрел, пока не погасла маленькая лампа. И тогда — не смежил глаз, вслушивался в дыхание, почти готовый встать и уйти от людей навсегда, в глухую чащу. Усталость дикая дала себя знать — веки сомкнулись, но пришли забытые было кошмары. Так и не отдохнул. Весь мокрый от ужаса, проснулся и глаз уже не закрывал. Даже обрадовался, что не один.
Скоро и тот заметался, не просыпаясь, полукровка услышал короткий стон. Услышал, не увидел движение. Огонек напряг зрение, и сам подобрался. Кайе шевельнулся во сне, приоткрыл губы, дыша неровно и часто. Качнулся к одной стороне ложа, к другой.
Мальчишка пошарил рукой возле себя, вновь зажег маленькую лампу. Поднес к лицу спящего, высветив черты.
Высокие скулы, ресницы сомкнуты. На щеках темный румянец, слишком яркий… лихорадочный, похоже. Что-то дурное снится? Или…
Кайе провел рукой по груди, по лбу, словно пытаясь убрать что-то.
— Къятта…
Огонек вздрогнул, услышав имя. Оглянулся невольно. Нет… никого, только сова вдалеке ухнула гулко. Значит, позвал во сне… его? А чему удивляться, — Огонек со вздохом отвел лампу, поставил на пол. Чему удивляться? Кого же еще ему звать…
Хотел разбудить, но Кайе открыл глаза сам.
— Свет… — непонимающе поглядел на дрожащий язычок, уютно обосновавшийся в лампе. Потом — на полукровку.
— Что с тобой? — спросил тот. Дернулся было к товарищу, но Кайе повернулся на бок и сел.
— Ты… — начал было подросток.
— Потом, — отмахнулся тот, и, пригнувшись, выскользнул наружу, остановился у палатки. Огонек услышал шуршание — через миг к лесу метнулась четырехлапая черная тень.
И тут словно теплой ладонью полукровку накрыло — заснул мгновенно, без снов.
Утром они — Кайе невесть когда успел вернуться — проснулись сильно после рассвета; палатка стояла в тени, и солнце не мешало. Огонек не сразу понял, где находится, спросонья почудилось — все еще среди северян. Там он делил палатку еще с тремя людьми, а тут — всего с одним. Но такая же грубая ткань полотна, и тот же воздух — сырой и пряный — сочился снаружи.
Кайе — как долго он был в лесу? — встал первым, вынырнул наружу. Огонек потянулся и поспешил за ним, пока тот снова не исчез куда-нибудь. Южане сразу обступили обоих, заговорили — гортанные их голоса казались еще не совсем проснувшемуся подростку возгласами диких птиц.
Кайе сперва отвечал на вопросы спокойно, потом отмахнулся и велел дать им чего-нибудь поесть. Огонек ощутил благодарность — еще целый день голодным он бы в седле не выдержал.
Потом Кайе преспокойно оседлал злого самца грис, протянул ему лакомство на ладони, не опасаясь крепких зубов — животное взяло кусок пахучего маслянистого тростника и благодарно ткнулось мордой в руку.
В полдень — благо, небо было затянуто облаками, и солнце не жарило — наконец отправились в обратный путь из долины.
Огоньку теперь было труднее ехать — это северяне не торопились, Лачи знал, что всадник из Огонька препаршивый, а южанам было дальше по расстоянию, они старались вернуться как можно быстрее, и полукровка их интересовал в последнюю очередь. Кайе сказал было, что пусть едут без них обоих, они доберутся позже, но Тумайни так произнесла “нет!”, что он послушался.
Как же он изменился, думал Огонек, следя за юношей в темно-красном. Или это я изменился и не могу больше принимать южан так, как раньше?
Не раз спрашивал себя, глядя, как солнце играет на знаке его, как он посылает свою грис бежать быстрее — если бы все можно было вернуть назад, пришел бы снова или оставил Кайе на милость Лачи? Или, может быть, стоило промолчать там, на горе, не заикаться о крепости? Тогда Кайе ничто бы уже не грозило… наверное. Лачи ведь наверняка предусмотрел, что делать, если не сможет заполучить сразу обоих.