Заставь меня (ЛП)

Медленно и неторопливо я выхожу из книжного магазина, делая вид, что пишу смс, не поднимая головы, но мои глаза прикованы к нему под козырьком моей кепки. Он шагает по тротуару, разговаривая. Я слышу глубокий, властный тембр его голоса, но не разбираю слов. И не могу рискнуть подойти ближе, не после вчерашнего. Он видел мое лицо. Хотя, на мне были солнцезащитные очки.
Узнал ли он меня? Помнит ли он, как тряслось и билось мое тело, прежде чем я упала на землю? Запомнил ли мое лицо, когда я боролась за сознание, прижавшись щекой к асфальту? Обратил ли он на меня внимание, когда расправлялся с Бет?
Интересно, как долго я смогу простоять здесь, притворяясь, что пишу, прежде чем это вызовет подозрения? Он не смотрит прямо на меня, но постоянно едва заметно сканирует окружающее пространство. Надеюсь, что фонарный столб, к которому я прислонилась, скрывает любые узнаваемые черты.
Он достает сигарету из-за уха, и я прикусываю губу, чтобы не завизжать от удовольствия. Я пришла подготовленной именно к этому моменту.
Все больше волнуюсь, пока сигарета тлеет. Он заканчивает разговор одновременно с тем, как бросает окурок на землю. Затем направляется прямо ко мне.
Я обхожу фонарный столб так, чтобы оказаться к нему спиной, сердце бешено колотится и умоляет меня прыгнуть за одну из машин, припаркованных вдоль улицы. Но я должна держать себя в руках, а играть в прятки на проезжей части — это не совсем нормально. Включаю переднюю камеру на телефоне, чтобы наблюдать через плечо. С облегчением прижимаюсь к столбу, когда вижу, как он садится в черный седан BMW.
Он шел не ко мне, а к своей машине.
Чувствуя себя так, словно только что выиграла в лотерею, я подпрыгиваю на пятках, пока он не уезжает. Как только его машина скрылась из виду, я перебегаю улицу и опускаюсь на колени, словно для того, чтобы завязать шнурки. Но вместо этого накидываю на руку маленький мешочек и подбираю окурок.
Попался, ублюдок.
  
ГЛАВА 4
 
История происхождения злодея
 
Кэш
30 часов назад
На лестничной клетке стоит затхлый запах мокрого цемента, который появляется в старых промышленных зданиях во время дождя. У меня возникает искушение пробежать остаток пути, надеясь, что ублюдок еще не умер. Но мне нужно сдерживаться, если я хочу действовать методично. Нельзя торопить совершенство.
А я приемлю только совершенство, особенно когда речь идет о причинении боли.
Мы доходим до двери на крышу, и я оттаскиваю Роана за шкирку.
— Если снова собираешься блевать, стой подальше. Нельзя, чтобы хоть кто-то видел твои слабости.
— Не буду, — выдавливает он из себя сквозь сжатые челюсти. — Он же не останется жив, и никому не расскажет, — он насмехается, и я бью его в живот.
— Дело не в этом, — я проталкиваюсь мимо него и распахиваю дверь. Холодный ветер хлещет по лицу, а в руках возникает то сладкое покалывание, которое всегда бывает перед казнью. Мои пальцы буквально зудят от желания начать поскорее.
Это кульминация десятилетней охоты.
Я шагаю по крыше к ржавой водонапорной башне, моя кровь гудит, когда я слышу шаги братьев позади. Это не только их месть, но и моя. Наклоняю голову в обе стороны, разминая шею, прежде чем взобраться по перекладинам к люку башни. Лестница такая же ржавая, как и все остальное, металл скрежещет под моими ладонями.
Предвкушение лижет кожу, как спиртовое пламя, когда я отпираю навесной замок, надежно закрывающий люк. Я буду чертовски разочарован, если этот ублюдок сдох до того, как начнется веселье. Я вообще ни о чем не жалею, но, если он умрет, то пожалею, что проткнул отверткой обе коленные чашечки и запер его в водонапорной башне двадцать четыре часа назад. Признаться, это было немного чересчур.
Со вздохом и молитвой я поднимаю крышку, и, как дар Божий, на меня смотрит живое и здоровое лицо Марка Шнайдера, ладно, не здоровое, но живое. Его волосы мокрые и ниспадают на лоб, он отчаянно задыхается при моем появлении.
 
— Слава Богу, ты вернулся, — его голос дрогнет от слез, и я фыркаю от его жалкого расстройства. — Пожалуйста, не оставляй меня, я не справлюсь. Пожалуйста, я сделаю все, что угодно, если ты меня выпустишь, — он барахтается в воде, и я разочарован, что освещение плохое, не дает разглядеть, стала ли вода красной или коричневой от его крови.
Его руки слабо барахтаются, пока он плывет через резервуар к открытому люку с двумя разбитыми коленями. Этот человек — идиот, если думает, что мы вытащим его из резервуара и просто отпустим.
Но, конечно, он это знает. Он провел последние десять лет, слушая о том, как все его сообщники умирают от самых ужасных травм. Надо отдать ему должное, он чертовски хорошо прятался. Но не идеально, и мы, наконец, поймали его.
Меня тошнит, когда я тянусь в бак, и мне приходится дотрагиваться до него, чтобы вытащить. Я рычу от отвращения, когда вытаскиваю его и тащу за голову по лестнице. Он падает на крышу, воя от боли. Во мне нет ни капли сочувствия. Я знаю, что мой отец выл точно так же, когда медленно сходил с ума в одиночной камере.
Официально он находился там для собственной безопасности. В первую неделю пребывания в тюрьме на него совершили покушение. Но я ни на секунду не сомневался, что это Шнайдер и его дружки заперли его, чтобы он не мог никому рассказать правду.
А правда заключалась в том, что они — подчиненные губернатора Олбрайта — убили губернатора и подставили моего отца. Они хотели сотрудничать с итальянцами, но Олбрайт был предан моей семье. Одним диким махом они устранили и Олбрайта, и моего отца.
Любая боль, которую они испытали от моих рук, объясняется их собственной недальновидностью. Никто не ожидал, что вспыльчивый сын Эйдена Фокса многого добьется. Все полагали, что мы с братьями потухнем, оставшись без матери и отца. Утонем в наркотиках или погибнем в уличных драках.
Конечно, этого не случилось. И вот теперь я стою над сгорбленным, стонущим последним раздавленным тараканом. Я опускаюсь на корточки, чтобы заглянуть в его залитое слезами лицо.
— Мне не хочется опускаться до твоего уровня, но нужно сделать это глаза в глаза.
— По-пожалуйста, — лепечет он, я достаю пистолет с пояса и засовываю ствол ему в рот, чтобы он замолчал.
— Разве ты не знаешь, что перебивать невежливо? — его глаза становятся огромными блюдцами, когда он шатко кивает головой вокруг пистолета. — Но ты здесь не для долбаного урока этикета, — я слышу, как один из моих братьев фыркает позади — вероятно, Финн, извращенный ублюдок.
— Ты слышал про смерть от тысячи порезов? Все думают, что это буквально, представляют тысячу крошечных царапин или еще какую-нибудь хрень. А ты знаешь, что они на самом деле делали? — он бормочет что-то бессвязное с пистолетом, все еще зажатым во рту. — Хм, я не понял. Но расскажу тебе, ага? Палач сдирал небольшие куски кожи, затем ампутировал конечности, а финалом было обезглавливание, — праведный гнев бурлит в нем, когда я смотрю, как он плачет, как его разбитое тело сотрясается от рыданий. — Но не волнуйся, Марк, я не сделаю этого с тобой. Видишь ли, к сожалению, приговоренный обычно умирает или теряет сознание задолго до ампутации. А это не очень весело.
Я щелкаю запястьем, показывая братьям, чтобы те усадили его на скамью для порки, которую они принесли на крышу. Я не буду использовать ее по прямому назначению, но она отлично подойдет для того, что я запланировал. Убираю пистолет, когда мои братья поднимают мужчину. Он кричит между рыданиями и мольбами, когда они кладут его на скамью и скрепляют запястья и лодыжки снизу. Его колени издают ужасный хрустящий звук, когда они сгибают их, чтобы уложить на скамью.
Шнайдер дрожит, и я не знаю, от чего это — от холода из-за мокрой одежды или от боли. Может быть, от страха перед тем, что должно произойти. В любом случае, это прекрасное зрелище. Здесь, на окраине города Джун-Харбор, звезды видны в ясном ночном небе, придавая сцене атмосферу астральной магии.