Грешная женщина

Кроме кофе, тарелочки с нарезанным сыром и вазочки с печеньем, Настя поставила на столик хрустальный графин с золотисто-желтым ликером, но к нему никто не притронулся. Зато мы с Михайловым смолили сигареты одну за другой. Нам с Таней давно пора было двигать восвояси, но у меня точно зад прилип к креслу. Каким-то сверхчутьем я понимал, что квартира Михайлова сейчас единственное место, где я могу отдышаться. Впереди было дел невпроворот, и ни одного приятного. Главное, предстояло назавтра похоронить отца. Двое суток я провел как бы в состоянии психической анестезии, но догадывался, что боль утраты в любой миг может вонзиться в мозжечок и повалить с ног.
А тут рядом бесхитростные женские лики и обаятельный супермен, протянувший руку помощи за десять тысяч долларов. Но еще больше, чем супермен, меня занимала его подружка. Ее трудно было назвать современной особой. От нее веяло домашним уютом и волшебством. Прежде я не встречал таких девушек, но предполагал, что они существуют. Она была из тех, кто носит жизнь в себе, как маленький праздник. Обыкновенно таких душат в колыбели, а эта перешагнула за двадцать лет и еще как удачно прилепилась к оголтелому волчаре.
— Танечка рассказала, вы были известным ученым, — говорила Настя, ярко светясь очами, печалясь и радуясь чему-то неведомому. — Но как же так, Евгений Петрович? Если вы сдались, оставили любимое дело, то на что надеяться обыкновенным людям? С кого брать пример таким простушкам, как я? Простите, что я так прямо говорю, мы мало знакомы, но я что-то слишком часто встречаю замечательных людей, которые вдруг опустились на жалкий бытовой уровень. Это убивает меня. Что происходит с нами? Вы старше, умнее, ответьте. Режим рухнул, но вместо доблестного рыцаря повсюду восторжествовал какой-то холодный, алчный уродец. Как это понять?
— Режим не рухнул, — сказал я, — и люди остались людьми. Просто им приходится бороться за выживание. Да вы у мужа спросите, он лучше знает.
Настя засмеялась, как солнышко вспыхнуло.
— Алеша, к сожалению, так и родился хищником. Для него это все несерьезно. Верно, Алеша?
— Тебе в институт пора, — напомнил Михайлов. — Ты уж извини, Петрович, у нее госэкзамены. После договорите.
Нас выпроваживали, и я нехотя поднялся. Алеша, не вставая, протянул мне руку:
— Держись, мужик. Бабки к тебе вернутся деньков через пять.
Пальцы у него были как стальные тисочки. Настя проводила нас до дверей. С Таней они поцеловались, а мне она шепнула:
— Берегите Таню. Она много страдала.
Уже в машине я признался:
— Никогда не встречал более странную парочку. Что же их связывает?
— А нас? — У нее подозрительно дрожали веки. Я довез ее до дома, но подниматься не стал.
— Послушай, Танюш. Собери самое необходимое, отвезу тебя к другу. Поживешь у него пару деньков, пока все утрясется.
— Подожди здесь, я сейчас вернусь.
Солнце охватило огнем ее стройную фигуру на пороге подъезда. Я выкурил сигарету, пытаясь отогнать уже подступающий к сердцу мрак.
Таня вернулась с толстой синей тетрадью в коленкоровом переплете.
— На, прочитай.
— Дневник?
— Прочитай, это важно для меня. Ты поймешь.
— Почему без вещей?
— Не бойся, меня не тронут.
— Это как?
— Я умею водить за нос вашего брата. Только этому и научилась в жизни.
Через час я выгрузился около больницы. На первом этаже наткнулся на Сашу Селиверстова. Невыспавшийся, тусклый, он тем не менее выглядел элегантно. В сером выходном костюме, в лазоревой рубашке и при галстуке.
— Ну? — спросил я.
— Баранки гну! — ответил он остроумно. — Вы что же, на старости лет решили поиграть в Аль Капоне? — Или в пиратов? У Демы, допустим, никогда ума не было, но ты-то, ты!
— Не зуди, скажи, как он?
— В коме, по-прежнему… Надя там…
У Саши было точно подмокшее лицо, с набухшими подглазьями, отечное. Взгляд потерянный. За четверть века нашей дружбы я редко видел его жизнерадостным, но в его обычной депрессии всегда был некий юмористический проблеск: сейчас он был по-настоящему подавлен.
 
— Женя, можно тебя спросить?
— Чего?
— Почему вы не взяли меня с собой? Почему даже не позвонили?
— Я звонил, тебя не было дома, — соврал я. — Надька подтвердит.
— Правда? — Он оживился. — А я уж было решил… Ну ладно, забудем про это. Я тут пошумел немножко, к главному сходил. А то ведь здесь люди без присмотра выздоравливают, как мухи.
— Дема выкарабкается, — сказал я.
— Никаких сомнений!
Мы не убедили друг друга. Мы оба знали, что Дема смертен, как и мы. Это на какую-нибудь деваху он мог произвести впечатление вечного странника, но не для нас. Он печень давно пропил, и сердечко у него не раз давало сбой. Без Демы жизнь померкнет.
— Прости, — спохватился Саша, — я не выразил соболезнования. Только утром узнал…
— Ничего. Пожалуй, поеду к матушке. Вечером созвонимся.
Уже я включил зажигание, когда с больничного крылечка спорхнула Наденька. В белом халате, с растрепанной прической плюхнулась рядом на сиденье.
— Дай сигарету!
Я дал ей и сигарету, и огонька. Глубоко, по-мужски затянувшись, откинула голову на сиденье, лукаво на меня посмотрела.
— Что, тяжко, дружок?
— Терпимо. Помирать всем придется.
— Смотря как помирать. Тебе в церковь надо сходить. Покайся, причастись. Увидишь, станет легче.
— Что это ты? Я как раз пока не собираюсь помирать.
— Ты грешил много последнее время, — печально заметила Наденька. — Вот и аукнулось.
— Грешил-то я вместе с тобой.
— Это не в счет. Я тебя просто пожалела. Вы с Демой как дети мои. Я вас иначе и не воспринимаю.
— Ты и Дему жалела?
Сморщила личико в старушечьей усмешке, розовые морщинки потекли от глаз на щеки, и я тут же вспомнил, что она ведьма и человеческий разговор с ней вести надо осторожно.
— И Дему жалела раза два. Но давно, лет десять назад. Ты доволен?
Я был поражен.
— Зачем ты именно сейчас об этом сказала?
— Потом поймешь. Ну все. Я побежала. Крепись, брат!
В недоумении я проводил ее взглядом. Ишь как ловко вскидывает коленки, а ведь не худышка. Никто не поверит, что ей к сорока. Что-то вроде муравья царапнуло гортань. Противный гнилой смешок пробился наружу.
Разрази меня гром! Наденька гениальная женщина, она хотела, чтобы я рассмеялся. Кругом боль, смерть, обман, корысть, но когда вся эта дурнота становится невыносимой, человека одолевает смех. Наденька подтолкнула меня к критической отметке, чтобы я поскорее перешагнул роковую черту. Она не учла одного: смех на пределе страдания означает всего лишь начало душевного распада. Это симптом шизофренического равнодушия. Муравей в горле еще разок поскребся и затих.
Из последующих двух суток в памяти остались только отдельные эпизоды. Но некоторые очень яркие. На поминках за столом почему-то оказалась Елочка, доченька. Притулилась рядышком и тонкой ручкой пилила в моей тарелке кусок ветчины. Получается, что Раиса все же дала ей телеграмму? Нет, объяснила Елочка, мама сообщила ей про смерть дедушки по телефону. Мама ее не звала, но как она могла купаться и загорать, когда у всех такое горе! Вдобавок у нее самой возникли проблемы, про которые она даже не решается мне сказать. Она подлила мне водки, и я послушно выпил. Потом Елочка все же призналась, что ее проблема в том, что она, кажется, беременная. Ничего страшного в этом, конечно, нет, сказала она, сейчас многие девочки попадаются, но все-таки неприятно, потому что теперь ей понадобится где-то занять двести тысяч.
— Ты же, наверное, не дашь столько денег, папочка? — спросила она с укоризной. Смешливый муравьишко опять закопошился в горле. Я поинтересовался, где это случилось: на пляже или в гостинице.
— Это случилось дома, папочка. Прямо в постели.
— И кто же этот ухарь?
— Какое это имеет значение? Я же не собираюсь за него замуж.
На это возразить было нечего, и я лишь спросил, что по этому поводу думает мать.