Грешная женщина

Около десяти я проводил друзей до метро. Вечер был чудесный: лилового цвета с резкими запахами. Народ уже разобрался по домам, и на оживленных еще года два назад пятачках лишь уютными костерками светились огоньки коммерческих ларьков. Словно десант инопланетян отдыхал после трудового дня.
Отчего-то расчувствовавшись, Саша меланхолично заметил:
— Редко встречаемся, ребята! Ты бы позванивал, Женя, не только, когда ограбят.
На что Дема резонно возразил:
— Не тебе об этом вякать, жук ученый.
Вернувшись домой, я зажег свет и уселся возле телефона. Курил и стряхивал пепел в ракушку, которая напоминала о лучших днях. Так прошел почти час. Мне не хотелось даже включать телевизор. Даже штору на окне было лень задернуть.
Я надеялся, что Таня позвонит, и она позвонила в двенадцатом часу.
— У тебя все в порядке? — настороженно спросила она.
— Все отлично. Я сейчас приеду.
Молчала она не более суток.
— Хорошо, приезжай.
Повесив трубку, я сходил в туалет. Потом накинул брезентовую куртку и спустился к машине.
  6  
Откуда он взялся среди ночи — шустренький, одинокий гаишник? Подстерег на съезде с Садового кольца, когда я полагал, что все опасности позади. Я хотел его объехать и удрать, но он чуть ли не бросился под колеса. Конечно, мне только померещилось, что он один: тут же, точно из воздуха, обрисовался его напарник, дюжий детина, да еще с автоматом наизготовку. Ничего не поделаешь, какие времена, такие и игры. Объяснение у нас было коротким: документы, пьян, поехали в отделение. Порыскав по карманам, я собрал все, что было: десять долларов, две бумажки по десять тысяч и мелочевкой около шестисот рублей.
— Все, что имею. На что дальше жить буду, ума не приложу.
Сержант, повернувшись к фонарю, деловито пересчитал деньги, десятидолларовую банкноту уважительно спрятал в портмоне, остальные небрежно сунул в нагрудный карман. Вернул права.
— Куда направляетесь?
— Да мне вон рядом, в тот переулок, — махнул я рукой.
Приблизился напарник с автоматом.
— Вы не думайте, я не брокер какой-нибудь, — объяснил я. — Живу на зарплату. Отпустите, Христа ради.
— Если не брокер, — сказал сержант, — то нечего в таком виде раскатывать.
— Принял кружечку с устатку. Бес попутал.
— Вас бес путает, а мы дерьмо разгребаем.
Милиционеры были настроены дружелюбно и ворчали для порядка. Но точно так же для порядка они, разумеется, могли меня и пристрелить, если бы я выступил. В таких случаях надо каяться, но не переходить границу: слишком активное покаяние милиционеры, особенно пожилые, иногда расценивают как издевку.
— Я уж хотел на метро добраться, — канючил я, — но дома ребенок, а я ему творога купил. Ждет малыш. Отпустите, пожалуйста. Я уж не забуду вашей доброты.
— Об вас же заботимся, — буркнул тот, что с автоматом, и для убедительности стволом поводил перед моим брюхом.
— Это мы понимаем.
В Танину дверь я позвонил ровно в полночь. После встречи с гаишниками настроение у меня, как ни странно, улучшилось. Всегда полезно вспомнить, что завтрашний день может быть хуже сегодняшнего.
Таня разглядела меня в глазок и впустила. Она была в ситцевом халатике, пахнущая духами. Лицо встревоженное, нежное, родное. Как будто прибежала откуда-то издалека. Первое мгновение было самое трудное, но я встретил ее вопросительный взгляд безмятежной улыбкой, шагнул к ней и поцеловал в губы. Она ответила, слабо ойкнув, рот ее был мягок, уступчив, язык упруг, и этот поцелуй отозвался во мне чем-то таким, что дороже забвения. Я не сомневался, что она осведомлена о моей беде, но также был уверен в том, что она рада, ждала меня, а что еще было надо бойко функционирующему, передвигающемуся трупику.
Стол на кухне был накрыт для чаепития, и мы быстренько за него уселись.
— Какой жаркий июнь, — сказал я. — Ночью прямо потеешь. Когда это бывало? У тебя, кроме чая, разве выпить нечего?
— Ты же бросил пить.
 
— Рюмочка не повредила бы. Для смелости.
— Для смелости?
— Я при тебе робею. Честное слово.
Достала из шкафчика коньяк какой-то незнакомой мне марки, — похоже, запасы спиртного в этом доме неисчерпаемы и все время подновляются. Поставила хрустальные рюмки. Денек выдался тягомотный, но у меня вдруг возникло чувство, будто мы где-то в Крыму, вернулись в гостиничный номер после купания, готовимся ко сну, к блаженной неге любви, и оба испытываем лишь одно малое беспокойство оттого, что счастье не может длиться вечно.
— У тебя правда ничего не случилось?
— У меня нет. А у тебя?
Она не ответила. Ее грудь под халатиком дышала ровно. Минуты две молча меня разглядывала, словно пытаясь понять, кто я такой. Потом выдохнула заторможенно:
— Пойдем спать, уже поздно.
Я поднялся и побрел за ней, чувствуя себя бычком, которого ведут на заклание. Никакое менее банальное сравнение не могло прийти мне в голову. Свет она не зажгла, но на разобранную королевскую кровать падал звездный луч из неплотно сдвинутых штор. Она помогла мне раздеться. Расстегнула пуговицы на рубашке, а штаны я кое-как снял сам. Я был так трезв, точно со школьных времен не нюхал ничего крепче молока. Зрение обрело мистическую зоркость. Я видел, как замедленно падал на пол ее халатик. Ее обнаженное тело привело меня в смятение. Оно было прекрасно. Все красавицы мира сошлись в ней, чтобы меня обескуражить. Ее округлые груди и тяжелые бедра, окутанные звездным мерцанием, взывали лишь к созерцанию. Я не знал, что делать с этой женщиной. И думать было нечего о том, чтобы протянуть к ней руки. Наверное, сильная вспышка любви вкупе со спиртом производят в мужском организме разрушения, сравнимые разве что с ударом кочерги по черепу. Я что-то жалобно пролепетал, когда с внимательной улыбкой она склонилась надо мной. Ее прикосновения были щадящими. Кажется, она вполне давала себе отчет в том, что приуготовляется к совокуплению с трупом. «Ничего не бойся, — прошептала она. — Я все сделаю сама. Расслабь ножки!» Чтобы не спугнуть ее, я закрыл глаза. Долго она трудилась, деловито посапывая, пока в паху у меня не возникло жжение, словно туда сунулся небольшой энергичный муравейник. Сквозь сладкий муравьиный зуд, почти теряя сознание, я погрузился в ее лоно. Дальше мы поплыли в одной лодке. Она ритмично раскачивалась, выгребая на моем животе, всхлипывая от чрезмерного усердия, а я удерживался на поверхности, судорожно цепляясь пальцами за матрас. Тяжкий взрыв потряс нас одновременно. Ее истомные конвульсии были продолжительны, но когда она наконец утихла, я с благодарностью заметил:
— Еще бы чуток, и я бы уже околел.
Она сползла на бок и уткнулась носом в мое плечо. Ответила она так:
— Если узнают, что я с тобой, ведь убьют.
Я дотянулся до сигарет. Мне не хотелось ее слушать, наоборот, хотелось самому говорить.
— Убьют — похоронят, беда небольшая… Ты никогда не задумывалась, почему люди так быстро превращаются в зверей? Особенно дети и интеллигенты. Да-да, я не шучу. Все наши гуманисты, вчерашние властители дум — во что они превратились? Все писатели, все актеры, на которых недавно молились, — это же ужас, блевотина! С пафосом умоляют тирана покончить с инакомыслием, страстно, публично лижут бьющую руку. Они больны или безумны? Мне-то стыдно, что я был интеллигентом. Интеллигенция! Партийная, советская — да вообще, была ли она? Вот миф, который на наших глазах развеялся и оставил после себя мерзкое зловоние. Прослойка образованных клопов. Сегодня у них пир победителей. Послушай, как они воют. А все почему? Да потому, что чернь, быдло мешают им со всеми удобствами присосаться к своим венам, налакаться кровушки досыта. Ату его, в загоны, на стадионы, в резервацию. Распять на кресте. Целый народ распять. Вот до чего дожили, а ты говоришь, убьют. Кому ты нужна? Игра идет крупная, на миллионы, единицы не в счет.