Аббатиса
И в видении мне явилась лучезарная безграничность Бога, носящегося над водою, великой голубицы.
Из безграничности этой выпали яйца творения. Яйца треснули, и содержимое их вылилось из скорлупы. И в первом был свет, он разделился на день и ночь, а во втором небесная твердь. Из третьего явились земля, моря и плоды земные. Из четвертого – солнце, луна и звезды, из пятого – всякая тварь водная и воздушная. Из шестого – все звери земные и наши прародители.
Но крошечные тела первых людей лежали на земле бездыханные, точно куклы из глины, пока ветер от крыльев Бога не овеял новую землю, и моря, и леса, и этот великий ветер вдохнул жизнь в тела прародителей, они пошевелились, сели и огляделись.
Ибо то был Святой Дух, он, подобно повитухе, c поцелуем забирает рождение изо рта младенца и освобождает дыхание его.
Божественная голубица вместе с этими яйцами снесла в мир добродетель.
Святой Дух наполняет нас Ее дыханием и оживляет нас.
Из видения я вернулась в тело, когда уста мои выговаривали следующее слово псалма.
Стоящие подле меня восковые свечи, как одна, задрожали и погасли от дыхания Святого Духа, и это подтвердило истинность того, что я видела.
И, погрузившись во мрак, я рассказала дочерям моим о красоте этого мира, я знала, что скоро его покину.
Знала я и то, что это видение станет для меня последним. Я чувствую, что все они отошли. Я пролилась, как вода. Все кости мои рассыпались. Сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей[40].
Мари семьдесят два. После смерти Алиеноры, а потом и Вульфхильды неукротимый дух ее смирился. Остался лишь страх – с каждым днем все сильнее – тех, кто обитает за пределами аббатства, страх их подлости, их безбожия.
Она устала. Мари нащупала меж грудей растущее яйцо. Такое же было и у ее матери, и у матери ее матери. Мари помнит, как посерела перед смертью плоть матери, как огромное ее тело высохло до костей.
Приоресса Тильда распоряжается, суетится, из нее выйдет хорошая аббатиса. Пусть приземленная, но Мари не сомневается – и не без причины, – Тильда сохранит все, за что Мари так долго сражалась на этом грязном сыром острове, в этом странном аббатстве, которое она воздвигла вокруг себя как панцирь, как храм, как дом.
Мари и Цецилия сидят в передней в покоях аббатисы, окно открыто знобкому апрельскому ветру. Из-под платка Цецилии выбился тонкий седой локон, он взлетает и падает, руки ее медленно тянут из ниоткуда золотую нить Древа Жизни. Цецилия долго рассказывает историю, но Мари не слушает, поглощенная мыслями о грядке с имбирем, устроенной в теплой тенистой ямке подле берез, насекомым размером с палец, что на подоконнике потирает лапками свою головку, тем, как голоса новициаток – они учат Гвидонову руку[41] в саду у подножия холма – причудливо переплетаются с грубой теплой основой рассказа Цецилии. Но Цецилия почти довела себя до великолепных очистительных слез, и Мари, встрепенувшись, все же прислушивается, силясь понять, о чем Цецилия говорила до сих пор. История старинная, ее любила рассказывать еще мать Цецилии, кухарка, когда проворно мелькающим ножиком срезала кожуру с яблок; в ней рассказывается о благородной даме, она была настолько красива, так лучились ее глаза, что все влюблялись в нее с первого взгляда. Ни днем, ни ночью дама не знала ни минуты покоя, за нею охотились на охоте, ее преследовали на прогулке, гнались за ней, когда она каталась верхом, вечерами пели под окнами, не давали ей заснуть, а служанкам ее приходилось спать с кинжалом в руке, чтобы злоумышленники не пробрались к ней в спальню. Наконец доведенная до отчаяния дама подошла к окну – в саду играли невидимые лютни и флейты, – в свете факела вырвала себе глаза и крикнула: если вам так нравятся мои глаза, забирайте. И швырнула окровавленные глаза в сад.
Мари шикает на Цецилию, не дав той дорассказать и расплакаться в полную сласть, и говорит: эта история всегда казалась мне удивительно глупой, в этой истории дама поплатилась за свою красоту, в жизни же куда чаще дама расплачивается за то, что некрасива.
Тебе-то, конечно, виднее, раздраженно бросает Цецилия, ты-то у нас никогда не ходила в красавицах, но не поплатилась за свое уродство, а возвеличилась, теперь ты праведнейшая из праведниц на этом острове, всеми любимая и почитаемая, ты баронесса короны, у тебя земли больше, чем у множества здешних дворян, ты богатейшая аббатиса к северу от Фонтенвро. Будь ты красавицей или такой же уродиной, но женственной и уступчивой, тебя выдали бы замуж, и, скорее всего, ты давным-давно умерла бы в родах, и в этом мире от тебя осталась бы разве что дочь, не особо знатная дворянка, за хлопотами позабывшая даже черты материного лица. Ты стала той, кем стала, только благодаря своей некрасоте, говорит Цецилия.
Мари с некоторым раздражением глядит на Цецилию. Хочется подраться с ней, как они дрались в детстве, вцепиться ей в волосы, кусаться, щипать за руки, за ноги, чтобы на них надулись лиловые сливы. Ты ошибаешься, тихо и язвительно отвечает Мари. Я стала той, кем стала, лишь благодаря себе самой.
Цецилия смеется пренебрежительно и говорит: ну конечно, ты никому ничем не обязана! Как червь, что рождается из ниоткуда в грязи. Нет. Тебя лепили другие с тех самых пор, как ты была плодом в материнской утробе, тебя лепила мать, твои свирепые тетки, твои книги, твои деньги; королева, отправив тебя сюда, куда больше повлияла на то, кем ты стала, чем ты сама. Тебе дали все, и не в последнюю очередь – великое благословение уродства, я повторяю, ты сейчас была бы гнилью и прахом, в твоих ребрах ползали бы черви, если бы тебе не повезло родиться уродиной.
Ветер треплет и треплет седой локон Цецилии на темной шерсти ее платка. Щеки ее разрумянились, она снова девчонка, грубоватая и прямая. Но вдруг во взгляде ее мелькает смущение, она спрашивает: неужели ты плачешь, разве я сказала какую-то резкость и довела почтенную престарелую аббатису до слез?
Я никогда не думала, сдержанно отвечает Мари, смаргивая влагу, что настолько тебе омерзительна.
Цецилия с трудом опускается на скрипящие колени, берет руки Мари, подносит к губам и говорит: может, в тебе волей случая и течет королевская кровь, но в остальном ты старая дура. Красота – ничто по сравнению с добродетелью, силой, умом, благородством и таким величием души, что перехватывает дыхание, красота – пылинка по сравнению с горой, занявшаяся соломинка подле горящего амбара.
Поднимайся, старая ты карга, говорит ей Мари. Но лицо ее раскраснелось, она не сдерживает улыбку. А Цецилия, которая всегда говорит правду, когда видит ее, смотрит на это лицо – с усиками, морщинами, проницательными сияющими карими глазами – и понимает, что успокоила гордость Мари до внутреннего света. Цецилия может наговорить ей резкостей куда больших. Но из любви придерживает язык.
Аббатиса теперь много спит. Сидит на солнце вместе с Вевуа – та, как ни странно, еще жива, хотя ей наверняка перевалило за сотню. Язык у нее отнялся, она корчит рожи и фыркает, как обезьяна, Мари видела их целую вечность назад в Вестминстере при дворе.
Вскоре Мари слабеет настолько, что ее уже не выводят во двор, она лежит в постели и пытается молиться с каждым ударом сердца.
Когда не спит, притворяется спящей, чтобы ее оставили в тишине, она думает о своей жизни.
Фрагменты ее возвращаются ярко, словно видения. Цецилия, совсем девочка, они в тот день сбежали из мэнского поместья в Руан, вдруг налетела гроза, капли крупные, как плевки, ливень хлещет, лошадей пустили рысью, поле со стогами сена, лаз в сухое нутро стога, девочки скинули мокрые платья, укрылись шерстяным одеялом, смеясь над близостью тел друг друга, над тем, как стукались локтями, пока копошились в стогу, шум дождя, густой сладкий дух сена. Они легли, прижались друг к другу, чтобы согреться, Мари почувствовала, как колотится сердце Цецилии, как бьется жилка на ее виске, прижатом к плечу Мари, и этот сильный запах, лимонное мыло, лаванда в косе, кожа отдает медом, луком, прелой листвой. Они всегда терлись друг о друга через одежду, никогда прежде не обнажались, не осмелились бы. Цецилия моргнула, ее ресницы пощекотали плечо Мари. Та затаила дыхание, считая до сотни. На счете сто она отстранится или поцелует Цецилию. Но на счете двадцать один Цецилия повернула голову и прижалась губами к шее Мари, а Мари подняла руку, коснулась ее лица, провела пальцами по ее губам, их никто не увидит, никто не помешает, нет нужды отстраняться, задыхаясь, едва скрипнет дверь конюшни и в щель покажется солнце и силуэт на фоне неба, никто внизу, на земле, не знает, где они, холодная рука Цецилии медленно и робко коснулась испода ее колена, пробежала по внутренней части ее бедра до самого межножья. Пусть ее левая рука будет под головой Мари, а правая обнимает ее. Цецилия улыбнулась под ее губами, рука Цецилии описывала круги, не дотрагиваясь до Мари там, где ей хотелось, чтобы до нее дотронулись, Цецилия переместила руку ей на бедро, на изгиб живота, на ребра, соски, наконец она смилостивилась, вновь скользнула рукою вниз и очень нежно прижала ее к средоточью Мари, прежде Мари не осмеливалась просить Цецилию прикоснуться к ней там, и стена, удерживавшая Мари внутри ее самой, начала осыпаться, Мари выскользнула из сознания, погрузилась в кольца наслаждения, расходящиеся из ее средоточия, кульминация всех эпизодов в курятнике, на конюшне, всех поцелуев украдкой, возни в реке, когда мелкие рыбки покусывали их за щиколотки, наконец Мари потеряла способность думать, ее захлестнуло наслаждение, восторг жить в теле, таящем в себе такие сокровища, в удивительном материальном мире, изобилующем красотой. Всю ночь, пока день не выдохнул свое чудо.