Аббатиса

Мертвых Мари лично развозит по домам, хорошо ей известным, она не раз сиживала здесь с женщинами, пила эль и ела ореховые пироги. Теперь эти же самые женщины молча забирают тела. На Мари не глядят. Не от злости. От стыда и печали. Мари хочется накричать на них. Но она сдерживается. Уезжает.
Еще не достигнув кустов ежевики, Мари по доносящимся из лачуг причитаниям понимает, что вилланка скончалась. Быть может, лишиться одной, чтобы спасти многих, не такая уж великая жертва. И все же ненужная смерть камнем ляжет на душу Мари, ей ли не знать, что детей, так рано лишившихся матери, не утешить ничем. Что ж, она сделает все, что в ее силах. Старшие девочки станут облатками, младших заберет сестра покойной. Женщины всей округи будут рассказывать истории – подруга подруге, служанка служанке, госпожа госпоже, – истории эти распространятся на юг и на север острова, истории преобразятся в легенды, а легенды послужат поучительными притчами, и самая убедительная из них станет ее монахиням двойной защитой.
 4 
Миновала крещенская октава[28].
Мир облекся тонким блестящим льдом толщиной с большой палец. Ветер дует ножами холода.
Мари в одиночестве мерит стремительными шагами клуатр, раздумывая на ходу. Она протоптала на льду черную тропку.
Все монахини заняты делом. В лазарете Нест и Беатрикс, новициатка, которую Нест обучает премудростям врачевания, толкут в огромной ступе целебные травы. Беатрикс приехала в обитель после Дня всех святых, и с тех пор меж нею и Нест разворачивается нечто без слов. Обе уверены, что никто не замечает, но от глаз Мари не укрывается ничего. Ее греет и душит осознание того, что скоро лекарка из-за сердечной привязанности положит конец высвобождению телесных гуморов у прочих монахинь, и лишенных облегчения Эльфгифу, Мари и неизвестных прочих, кто тайком навещает Нест, вновь ожидают телесные страдания. Мари заранее горюет.
Переписчицы склоняются над рукописями, пряхи над пряжей, ткачихи ткут холсты, кухарки пекут отборный хлеб для вечерней трапезы. Все в трудах: целый день чинили сломанное, шили хабиты, вязали чулки, делились сплетнями и историями, сушили глиняные миски и чашки в печи для обжига. В далеком внешнем мире над пылью и зноем Святой земли реет знамя анжуйских королей, но Мари предчувствует, что еще до окончания года третий крестовый поход завершится плачевно и страшно.
Любимый орленок Алиеноры ныне – оперившийся орел с окровавленным клювом, свирепый когтями и нравом.
Об Алиеноре рассказывают такое, что Мари пылает гневом. Говорят, что она распущенна, ненасытна, спит с целыми семьями, от дряхлых старцев до последних из слуг. Ходят слухи, будто удовлетворить ее способен только жеребец.
Мари пишет об этом Алиеноре, чтобы предупредить, но та лишь отшучивается.
Теперь королева свободно перемещается по свету, самоуверенно едет, куда захочет, не понимая, что и она носит с собою свою обитель, невидимую обитель без стен, обитель своих знакомых, очень большую, но все ж заключенную в тело и разум. Все души ограничены сферой собственного сознания. По крайней мере, Мари сознает наложенные на нее ограничения, Алиенора же в своей бесконечной самоуверенности почитает себя свободной.
Мари поднимает глаза, глядит в окно: режущий ветер стих, деревья в сияющих ледяных панцирях наклонились вперед, в воздухе бьется тусклый зимний свет.
В пальцах ее зарождается священный огонь, обжигает, бичует члены, собирается в горле, раскалывает зрение.
И стремительно на нее нисходит третье видение, явленное своей верной дочери Пресвятой Богородицей Марией.
Над каменными стенами огорода Мари видит голые макушки яблонь, груш, абрикосов, с этим образом зрак Мари поднимается в воздух на высоту дортуара, она видит весь сад, прислоненную к дереву позабытую лестницу, а на длинном плоском возвышении за садом – кучи спиленных веток, дожидающиеся весеннего костра. Земля в этом месте трясется, ходит ходуном, вздымается волной, точно и не земля это, не камень, не толстый слой дерна, а морская ширь, дрожь достигает даже ступней Мари, упирающихся в камень клуатра. В земле разверзается яма безупречной округлости и невиданной глубины, из ямы пробивается диковинное деревце медного цвета. Деревце растет быстро, корни его простираются еще быстрее и вот уже достигают края равнины, ствол тянется к небесам, проворно пускает толстые ветви и сучья из серебра, золота, меди, бронзы, тень дерева закрывает стены аббатства, падает на холм и на пруд, на свинарник и на овчарню. Из последних разлапистых веток толщиною с руку Мари пробиваются широкие листья, как паруса, и на срединной жилке каждого листа вытиснен белый крест. Теперь на дереве распускаются цветы, огромные белые колокольчики выше самых высоких женщин, цветы раскрываются, в них, словно тычинки, висят вверх ногами обнаженные девушки, к щиколоткам их привязано по волоску, достающему почти до земли. Одни цветы остаются, другие облетают, лепестки осыпаются на землю, девушки изгибаются, превращаются в плоды, вокруг них набухают семяпочки, красные, как карбункулы, зеленые, как изумруды. Почки так разрастаются, что в конце концов под их тяжестью ломаются ветки, почки падают на землю, раскалываются от удара: внутри безликие женщины, они с трудом садятся в снежистой мякоти.
 
А потом лихорадочный рост прекращается, плоды-женщины и цветы-девушки оборачиваются на восток, прислушиваются, прыгают обратно на дерево, оно втягивает в себя ветви, цветы, плоды и листья, скрывается в яме, из которой росло, и яма с глухим рокотом смыкается, мир вновь оживает, дует ветер в пронизывающей прохладе, снова слышны голоса монахинь. Хор новициаток репетирует. И с их голосами видение исчезает.
Аббатиса Мари легко взбегает в свою тесную, жарко натопленную келью, где приоресса Тильда пишет письма, а субприоресса Года составляет родословные монастырской скотины, чтобы не было кровосмешенья. Они заговаривают с Мари, но их голоса растворяются в воздухе. Она берет книгу и, записывая, все понимает.
Святая Дева повелевает Мари начать строительство дома для аббатисы, пусть лабиринт и опустошил их казну. В видении ей явили путь. Помимо больших покоев для аббатисы и просторной залы для ведения дел обители там будут комнаты для пансионерок, богатых дам, решивших под старость вести жизнь праведную, дав монастырю за собой значительное приданое. Там будет обширная светлая комната для переписывания рукописей, ибо это занятие, начатое лично Мари, тогда молодой приорессой, приносит обители наибольший доход, хотя поначалу слух об этой затее передавали друг другу женщины по секрету: многие полагают, что женщинам не пристало переписывать тексты, тем более богодухновенные, и вообще сомневаются, умеют ли женщины писать. В новом доме будет лучшая классная комната и отдельная спальня для младших облаток, достаточно вместительная, чтобы за круглую сумму обитель принимала дочерей благородных фамилий, учила чтению, письму и языкам, дабы засеять округу грамотными девушками и женщинами, которые до конца своих дней останутся преданными аббатству. Мари сумеет с помощью уговоров собрать нужные средства и начать строительство, а закончит его на серебро от учащихся и пансионерок.
Быть может, дерзает помыслить Мари, если дом окажется достаточно удобным и достаточно красивым, Алиенора захочет поселиться у них, а не в Фонтенвро.
По́лно, сердито одергивает себя Мари, подобная близость к этакому сиянию тебя погубила бы.
Приоресса Тильда, тревожно нахмурясь, глядит на Мари. Боюсь, это новая затея, негромко говорит она Годе.
А я скучаю по работе в лесу, отвечает на это Года, насколько мне позволяли там поработать, ведь чаще мне приходилось сидеть с полоумными сестрами, а это несправедливо, но кто же, если не я, позаботится о курях, поросях, коровах, козах, гусях и прочих, ведь я, как никто, умею ладить с животными. Жаль, что теперь монахини доедают фримартин одну за другой. Я обнимаю их крупные морды, шепчу им на ухо молитвы, прежде чем полоснуть их ножом по горлу. Наверняка им легче принять смерть от руки не кого-нибудь, а самой субприорессы. И Года хвастливо вздергивает подбородок.