Слава для Бога (СИ)

— Да. — Улыбнулась Слава и упала, лишилась чувств.
  
Глава 25 Решение Рода
 
Перед кроватью бесчувственного Богумира собрались все. В гнетущей тишине слышалось только рыдание стоящей на коленях, и уронившей голову на грудь сына Морены. Слава беззвучно плакала в объятиях угрюмого отца, и Перв не зная, как утешить дочь, только и мог, что монотонно гладить ее по спине. Даждьбог хмуро смотрел мокрыми глазами в окно, а рядом с ним стоял и отрешенно рассматривал растерянную, не находящую себе места Верну, Перун.
— Я все правильно сделала, и сам Род явил знак, что поможет. — Бывшая кикимора бегала взглядом по собравшимся, пытаясь заглянуть каждому в глаза, и заламывала руки в отчаянии. — Не понимаю, что не так? Все должно было получится, а Богумир словно и не пил зелья этого проклятого, не один мускул на лице не дрогнул.
— Сынок. — Полный боли, глухой голос Морены, словно ответил лекарке на незаданный вопрос. — Что же ты такого натворил, что высший не хочет возвращать тебя нам. Как бы знать, забрала бы твой грех на себя, пусть меня карает.
— Должен быть способ... — Задумчиво шептал Перун, но его слова небыли обращены к кому бы-то ни было, он разговаривал сам с собой.
— Одну историю тут вспомнил. — Из темного угла нерешительно мявкнул и вышел Филька.
— Лучше помолчи сейчас. — Повернулся к нему Даждьбог, и ожег взглядом. — Твои шутки не к месту. Видишь? Не вышло у нас ничего.
— Какие такие шутки. — Обиделся домовой. — Серьезен я, помочь хочу.
— Вот и помолчи, не встревай. — Рявкнул на него Перун. — Это лучшая помощь. И без тебя тошно.
— Я все правильно сделала. — Не останавливаясь бубнила Верна. — И Перунов цвет вспыхнул, как положено, и осел туманом в зелье, и пиявки свежие, голодные, и жар цвет... — Она села на лавку и опустил голову. — Может все потому, что он не совсем человек? Душа-то у него божья осталась, только тело да смертушка людскими стали. Может в том дело? — Она вздохнула и замолчала.
— Скажи, что хотел, Филенька. — Славуня оторвалась от груди отца, и повернула заплаканное лицо к домовому. — А вы. — Она прожгла взглядом пытающихся возразить Перуна и Даждьбога. — Послушайте. Сейчас любой совет к месту. Филька может балабол да наглец, но не дурак, может что дельное и присоветует.
— Ладно. — Махнул снисходительно рукой Перун. — Говори уж, послушаем. От брехни твоей вреда особого не будет.
— Вот так бы сразу. — Огрызнулся недовольно Филька. — Помочь хочу, а вы гнать меня надумали, а ведь моя история с вашей схожа. — Он важно, со значением поднял указательный палец вверх. — Бабка моя, не к ночи ее вспоминать, здорова была аки мужик-молотобоец, да и дурой еще несусветной на весь свет славилась, ее, когда боги создавали, в голову вместо ума, мякины натолкали. Так вот, когда мой батька у нее народился, она как только его на руки, от повитухи Зорьки-кривой приняла, так к груди и прижала, новорожденного молочком поить, да только так сдавила, от любви немереной, что удавила вусмерть мальца. Удивилась опосля: «Чего это он не причмокивает, да сосок губами не дергает», — глядь, а он уж синий. Не было бы меня пожалуй, на этом свете, коли бы не бабкина дурость. Разозлилась она, и ведь не на себя глупую, а на сына, за то, что любовь ее материнскую пережить не смог. Взревела, что тот бык перед случкой, да как врежет кулаком, да прямо в грудь батьки моего, туда, где сердце. Потом руками всплеснула, одумалась, что не гоже так-то с покойным сынком поступать, заревела белугой, и ну в губы целовать. Дите неразумное возьми, да оживи. Чудно вроде, а все так и было, мне сама повитуха, Зорька-кривая рассказывала. Лучшего видака не отыщешь.
Вот я и думаю, может Перун осчастливит внука божественным кулаком, а Славуня поцелует суженного в губы, ей-то можно, она невеста. Чего смотрите? — Он недовольно оглянулся. Хуже-то все одно не будет, а прок может и выйти.
— Глупость какая-то. — Даждьбог вновь повернулся к окну. — На ходу сказки придумываешь. Виданное ли дело, чтоб мать дитя удавила в объятьях, да потом еще его кулаком, да в губы целовать.
 
— Чего вру-то? — Обиделся Филька. — Бабку вы просто мою не знаете. Познакомились бы, так сразу бы и поверили, она еще и не на такое способна. Одно слово: «Дура моя старушка».
— Есть в твоих словах что-то дельное. Слышал я, что есть такой способ покойника, недавно усопшего, к жизни вернуть. — Задумался Перун.
— Он не покойник. — Подняла заплаканное лицо Морена. — Он живой.
— Живой, живой, кто спорит. — Махнул на нее рукой глава пантеона, и задумчиво посмотрел на свой посох. — Только не кулаком надо. Душа у парня действительно не человечья, такую просто рукой к жизни не возвернешь. Знаю я что нужно делать. Ну-ка, отойди от сына черная богиня, а ты Слава придвинься поближе. Как только я ему в сердце ударю, так тут же в уста целуй суженого, а про себя, у Рода здравия Богумиру проси. Молитесь все немедля...
***
Он плавал в каком-то зеленом тумане, не осознавая себя. Непонятно, что он такое? Тела нет, чувств тоже никаких нет. Сплошная пустота. Эфемерное существо, полностью лишенное желаний и воли, даже испугаться не получится, не умеет он ни пугаться, ни радоваться, ничего не умеет, да и нет его вовсе. Просто плавает что-то в чем-то, что и описать не получится, слов таких не существует в природе. Только что-то тихонечко колет в том месте, где когда-то было сердце, наверно вспоминает кто-то, но он не обращает на это никакого внимания, не умеет он внимание обращать.
И тут неожиданно все изменилось. Туманное ничто, расползлось кляксой, и материализовалось в зеленую лужайку, под голубым небом с двумя огромными светилами, жарко греющими появившееся из небытия тело обнаженного молодого парня.
Тот недоуменно себя осмотрел, погладил бледную до синевы кожу, ощупал атрофированные, дряблые мышцы на руках, потом на ногах, вздрогнул и начал водить глазами по сторонам, пытаясь хоть что-то понять.
— Что это? — Прозвучал его наполненный страхом голос. — Где я? Кто я? Что происходит?
— Поговорить хочу. — Неожиданно зазвучал из неоткуда густой бас. Посмотреть на тебя. Достоин ли? Вот и создал образ того тела, что бесчувственным в Яви лежит.
— Ничего не понимаю. Кто ты? Какого тела? — Парень затравленно огляделся, пытаясь найти собеседника.
— Я тот, кто решает, как с тобой поступить дальше? — Усмехнулся голос. — Я тот, кто создал этот мир, и правила в нем, которые ты нарушил.
— Я не мог ничего нарушить, потому что я ничто. Меня нет. — Удивился Богумир.
— Ошибаешься. Ты просто не помнишь прошлого, и не осознаешь себя живым. Ты был погружен в поток безвременья, пока я не приму решение, как поступить. Твои родные думали, что это навьи, стараниями Морены, не дают твоей сущности растворится в небытие, но это не так, ты жив лишь потому, что на то была моя воля. Сейчас я верну тебе возможность вспомнить, и осознать себя, вот тогда мы и поговорим.
Два солнца резко бросились друг другу на встречу, громыхнули разъяренной грозой, и вспыхнули, соединившись залившим пространство светом, ослепив Богумира. Тот вздрогнул от хлынувших в него, в этот момент воспоминаний, и поежился, словно от озноба.
— Теперь ты наконец понял, кто я такой? — Прозвучал усмешкой голос.
— Да великий. — Склонил голову Богумир. — Я знаю кто ты, и готов принять приговор, и достойную преступлений кару. Твое слово истина, бессмертный создатель сущего, и отец всех богов — Род.
— Хорошо. — В голосе из неоткуда прозвучали нотки удовлетворения. — Тогда слушай:
Я ранее склонялся к мысли убить тебя. Не вздрагивай, я еще не все сказал. Убить это было бы просто и даже, в твоей ситуации, исключительно правильно, ты, своим поведением заслужил этого как никто другой: Пренебрежение к людям, дающих тебе молитвами и требами божественную силу, потом глупейшая выходка с порушенным идолом Перуна, и безучастие к пострадавшей от недостойной небожителя шалости бедной девушке, ставшей калекой, затем еще и бегство с места где подлость свершил. Еще, в последствии, нарушение моего закона о невозможности человеческой любви между смертной, и богом. Ты умудрился попрать все мои правила, что я подарил этому миру. Такое не может остаться без последствий. Ты преступник.