Вельяминовы. За горизонт. Книга 2 (СИ)
Вернувшись в Суханово, спустившись в морг, он оставил докторам распоряжение о перевозке тела Ягненка в институт Склифосовского. Наум Исаакович напомнил себе, что завтра надо заехать в больницу:
– И на почтамт, отправить Бергеру письмо на идиш. К мамелошн у него будет больше доверия… – он приглушил звук в наушниках. Науму Исааковичу надо было подумать:
– О Саломее она ничего не сказала, но мы с ней пять минут, как познакомились. Она бы и не стала ничего говорить… – Эйтингон заставил себя не протягивать руку к телефону, – судя по ее досье, она живет с этим автором, как она выразилась, то есть с Королёвым…
Бывший воспитатель пермского детдома стал членом Союза Писателей. Герой гражданской войны получил квартиру, в новом номенклатурном доме, в арбатских переулках, и свободно выезжал за границу:
– Еще бы, – кисло подумал Эйтингон, – его покойный ментор, Горский, тоже предпочитал Цюрих и Лондон… – Науму Исааковичу было неприятно просматривать досье Лады, но ничего другого не оставалось:
– Она сирота, – вспомнил Эйтингон, – ее вывезли из блокадного Ленинграда по Дороге Жизни. Отец погиб на войне, мать умерла… – девушке исполнилось двадцать пять лет:
– Она снимается с десяти лет, – хмыкнул Эйтингон, – в сорок третьем году сыграла первую роль в кино, девочки, потерявшей родителей… – Ладу, по паспорту Людмилу, заметил на ташкентской улице ассистент по актерам, с эвакуированного в город «Мосфильма»:
– Я ее не помню, мне на зону не привозили наши ленты, – вздохнул Наум Исаакович, – она молодец, к ее возрасту двадцать ролей. Поступила во ВГИК, закончила ВГИК, получила приз в Венеции за первый фильм о Горском… – Королёв был почти его ровесником:
– Еще и калека. Зачем он нужен молодой, красивой девушке… – в досье аккуратно собрали данные осведомителей:
– В Венеции она хвалила тамошние магазины, – Эйтингон вздернул бровь, – они что, ожидали от женщины недовольства итальянской модой… – к досье прилагался снимок Лады, в коротких, по щиколотку брюках, и легкомысленной блузке, в черных очках, на скутере:
– Прошлым летом Роберто Росселини приглашал ее сыграть русскую девушку, эмигрантку, участницу итальянского Сопротивления… – Эйтингон поймал себя на том, что не может отвести глаза от лукавой улыбки Лады, – она прошла пробы для фильма, но не получила разрешения на съемки от министерства культуры… – в бумагах он наткнулся на переведенное интервью режиссера:
– Синьорина Яринич актриса большого, трагического дарования. Я плакал, когда видел ее на экране, олицетворением русской революции… – Наум Исаакович взглянул на цифры номера:
– Не арбатская подстанция, а где-то на Пресне… – ему отчего-то стало легче:
– Она не живет у этого Королёва, то есть не под одной крышей. Она через десять дней едет в Францию, на фестиваль советского кино. Саломея, наверняка, представилась ей преподавателем иностранных языков, по ее легенде… – актриса могла всего лишь заниматься французским, но Эйтингона что-то беспокоило:
– Я знаю Саломею, она все делает для своей выгоды. Понять бы еще, что это за выгода… – на него повеяло холодным ландышем, мягкая рука коснулась его ладони:
– Рада с вами познакомиться, – Лада стояла у открытой двери такси, – не стесняйтесь, звоните, если соберетесь в театр… – Эйтингон знал, что телефон в комнате не прослушивается:
– Если бы и прослушивался, я всегда отговорюсь оперативной необходимостью. Все только ради того, чтобы узнать о намерениях Саломеи… – катушки магнитофона крутились, он снял с головы наушники:
– Ничего нового я сегодня не узнаю, его светлость осторожный человек… – посидев немного, он поднял телефонную трубку:
– Ее вообще может не быть дома, – уговаривал себя Эйтингон, – я звоню наудачу… – услышав низкий, хрипловатый голос, он едва справился с собой:
– Лада Михайловна, это ваш новый знакомый. Я сажал вас в такси, на улице Горького… – до него донесся легкий вздох:
– Я вас узнала. Ваши тюльпаны распустились, Леонид Александрович, зря вы волновались… – Эйтингон купил ей еще сомкнутые бутоны, – я сейчас любуюсь букетом… – Эйтингон откашлялся:
– Лада Михайловна, если вы не шутили насчет «Современника»… – она серьезно отозвалась:
– Я никогда не шучу насчет театра. Вы освободились, а говорили, что заняты… – Эйтингон помолчал: «Нет, Лада Михайловна, не занят. Я теперь вольный человек».
В камере часов не полагалось. Джон измерял время по шагам охраны в коридоре, громыханию двери, по скрипу тележки, со стальными судками. Он много слышал от кузенов о порядках в советских тюрьмах, о содержании в крепости Кольдиц и немецких концлагерях. Медленно отсчитывая секунды, он ждал, пока боец отойдет от зарешеченного окошечка:
– Опять мне нужна пересменка, – герцог не двигался, – только теперь не для этого. Суханово нельзя сравнивать со внутренней тюрьмой на Лубянке или Дорой-Миттельбау. Порядки здесь более мягкие… – как и в Бутырке, днем разрешалось сидеть и даже лежать на койках. Паек привозили не в общем ведре, а разложенным по порциям. Баландой в Суханово и не пахло. В обеденной куриной лапше даже попадались куски мяса:
– Что мне очень пригодилось, – герцог не разжимал ладонь, – осталось только не торопиться… – выслушивая исповедь нового сокамерника, он хорошо изучил беленые стены комнаты:
– Я на них много раз смотрел, но теперь мне нужно понять, как именно встать… – Джон был уверен, что в вентиляционное отверстие всадили не только жучки, но и фотокамеры:
– Оптика сейчас отлично справляется с ночными съемками. Мы сами используем такую аппаратуру на Набережной… – Джон понял, что никогда больше не сможет вернуться к работе:
– Если я отсюда выберусь, – поправил он себя, – а выбраться надо. Меня ждут дети, у меня есть семья, то есть еще будет… – он улыбнулся, – ее Величество не любит менять свои решения. Придется делать протезы, – он провел языком по корням выбитых зубов, – но у Авраама вообще все зубы вставные, а покойной Эстер это нисколько не мешало. Не вернусь к работе, так не вернусь…
Он лежал на боку, такое здесь тоже разрешалось:
– Марта отлично справляется. Буду возить Полину в школу, разбирать семейный архив, консультировать частным образом. Если с ней… – он суеверно избегал называть сестру ее величества по имени, – все сложится, мы тихо обвенчаемся. Я, наверное, вдовец… – это Джону еще предстояло выяснить, – лишняя помпа и Вестминстерский собор ни к чему. Все можно сделать в виндзорской часовне…
Кроме мисочки борща, на обед они получили по кусочку котлеты, с ароматным пюре и тонкой долькой соленого огурца. Хлеба, правда, в Суханово давали от пуза, как выражался Волк:
– Сахара в чай они тоже не жалеют… – по расчетам Джона, до пересменки оставалось четверть часа. Вечером он прикинул, как именно ему надо встать:
– Но вряд ли они просматривают пленку круглые сутки, – подумал Джон, – поднялся и поднялся. Может быть, у сокамерника случился кошмар, я его успокаиваю… – судя по рассказам так называемого зэка Князева, кошмар для него был делом обычным. По мнению Джона, Лубянка перестаралась с пафосом и трагизмом:
– Сценарий для гражданина Князева писал лично Кепка, – понял герцог, – Констанца рассказывала о его пристрастии к викторианским романам. Аристократ, то есть советский аристократ, прозябающий в детдоме… – по словам Саши, как называл себя внук Горского, он вырос в неведении о родителях:
– Кто мой отец, я и сейчас не знаю, – парень всхлипнул, – но мне сказали, что моя мать летчица, героиня, погибшая в борьбе с нацизмом… – ко времени реабилитации Горского, два года назад, Саша обретался в детской колонии, куда подросток попал за кражу:
– Я им не нужен, – горько сказал парень, махнув на дверь, – для чего Горскому внук уголовник? Они даже не разрешили мне взять фамилию деда. Не хотят, чтобы я позорил память соратника Ленина… – о своем происхождении Саша узнал случайно, подслушав разговор начальника колонии с воспитателем отряда. Джон исподтишка разглядывал красивое, несмотря на побои, лицо парня: