Вельяминовы. За горизонт. Книга 2 (СИ)
– У него есть супруга, то есть свиданий ему пока не давали, но передачи она приносит… – Даниил Романович зашуршал бумагами, – вот ее данные… – данные супруги Бергера Эйтингона не интересовали:
– Только адрес, – прервал он Лунца, – он требуется по оперативным соображениям… – вышколенный психиатр немедленно закивал. Адрес, как и предполагал Эйтингон, оказался подмосковным, малаховским:
– Там еще в двадцатые годы стояла синагога, – вспомнил Наум Исаакович, – наверняка, они и подпольную ешиву организовали… – он почесал висок:
– Осталось только сообщить в Малаховку о трагической гибели некоего Меира, сына Хаима и Этель, и переправить тело Ягненка в морг института Склифосовского, с просьбой о выдаче трупа родственнику, гражданину Бергеру, Лазарю Абрамовичу…
Эйтингон знал, что бывший ешиботник, бандит и зэка не подведет:
– Он похоронит Ягненка, с миньяном, как положено, он будет читать по нему кадиш весь год. Это мицва, и Бергер ее исполнит… – Наум Исаакович откинулся на сиденье «Волги». Насколько он видел, у Малого театра такси столкнулось с частной машиной:
– Дороги еще скользкие, не весь снег растаял… – он нашел в кармане пальто портсигар, – с Ягненком я все устроил. Пора зэка Князеву отправляться в камеру его светлости…
Машина Эйтингона стояла рядом с газетным ларьком. Он заметил яркую обложку «Советского экрана». Хорошенькая блондинка, в строгом черном костюме, с комсомольским значком, серьезно посмотрела на него:
– «Первое дело», – прочел Наум Исаакович, – новый фильм о советской юстиции… – посмотрев в Суханово «Молодых львов», Эйтингон укрепился во мнении, что в СССР никогда такого не снимут:
– У нас отличные режиссеры, но их творческие стремления ни к чему не приводят. Партии требуется кино о советской юстиции, – он зевнул, – даже названия фильмов наводят скуку… – переведя взгляд на выход из универмага, Эйтингон замер.
Блондинка с обложки, в изящном черном пальто, и явно заграничной, широкополой шляпе, стояла у хорошо знакомой ему белой «Волги». Эйтингон узнал рыжие волосы женщины за рулем:
– Что здесь делает Саломея и для чего ей нужна актриса… – имя девушки вылетело у него из головы, но Эйтингон помнил, что она снималась в первом фильме о Горском:
– Она играла Фриду. То есть Фрида, разумеется, стала то ли Катей, то ли Таней, московской ткачихой… – он всмотрелся в обложку:
– Ее зовут Лада. Красивое имя, редкое. Лада Яринич… – женщины, судя по всему, прощались. «Волга» Саломеи поползла в сторону Петровки. Машину Эйтингона надежно скрывал чадящий грузовик. Актриса озиралась, видимо, в поисках такси. Охранники не успели даже рта раскрыть:
– Деньги у меня есть… – Наум Исаакович хлопнул дверью, – хорош бы я был без денег… – кинув на прилавок ларька рублевку, он схватил журнал:
– Цветы, надо найти цветы… – после восьмого марта южные мужики, торговавшие из-под полы мимозами, исчезали с московских улиц:
– Ладно, значит, будет повод к новой встрече… – усмехнулся Эйтингон, – а пока я возьму автограф… – выдернув на свет паркер, он сорвал с головы потрепанное, твидовое кепи:
– Прошу прощения… – вежливо сказал Наум Исаакович. Она повернулась, в голубых, больших глазах заиграло полуденное солнце:
– Вас, должно быть, осаждают такими просьбами, – он склонил поседевшую голову, – но не откажите в автографе поклоннику вашего таланта… – на белых щеках заиграл румянец. Девушка смущенно приняла журнал:
– Мне очень приятно, товарищ. Как вас зовут… – Эйтингон скрыл вздох:
– Котов. Товарищ Котов… – он следил за движением тонких пальцев, со свежим маникюром:
– Здесь есть парикмахерская на седьмом этаже. Зачем Саломее нужна актриса? Яринич ездила на венецианский фестиваль, я читал в газетах. Ее выпускают за границу… – на него пахнуло нежным ландышем, Наум Исаакович очнулся:
– Большое спасибо. Позвольте, я помогу вам поймать машину. На улице Горького больше такси, я вас провожу… – он ожидал, что охранники окажутся рядом с ним меньше чем через минуту:
– Но больше мне и не требуется. Они не знают, с кем имеют дело… – сунув журнал в карман, он бережно подхватил девушку под локоть:
– Только сначала я обязан подарить вам цветы… – он помнил, что в ЦУМе есть цветочный лоток:
– Еще там есть второй выход. Ищите меня, ребята, хоть обыщитесь… – дверь универмага закрутилась. Эйтингон и девушка пропали в обеденной толпе покупательниц.
Каждый вечер Джон доставал с полки пожелтевший, закапанный чернилами томик «Риторики для Геренния». По книге учился его прадед:
– Граф Хантингтон, – читал он изящный почерк прошлого века на развороте, – Итон, 1875 год… – гудел камин, Джон слышал надтреснутый голос покойного отца. Над шотландским пледом, закрывающим колени, смыкались сухие пальцы:
– Технику описали в античности, – герцог улыбался, – называется, дворец памяти. Или библиотека… – он кивал на уходящие ввысь стеллажи старого дуба, – есть полки, куда не падает свет, комнаты, запертые на ключ. Туда ты складываешь все, что тебе не требуется… – Джон помолчал:
– Или все, о чем не должны знать другие… – отец внимательно взглянул на него. Бледное лицо озарилось янтарным отсветом, от хрустального стакана:
– У него тогда еще не было сильных болей, – вспомнил Джон, – он отказывался от морфия. Но, как он говорил, от старого портвейна и хорошего табака ему становилось легче. Когда доктора позволили ему курить, он вскользь заметил, что дело, видимо, идет к завершению. Правильно, это было летом тридцать девятого. Виллему исполнился год, Питер ухаживал за Тони… – проглотив вино, отец согласился:
– Именно. Владеющему этой техникой допросы не страшны… – он отдал Джону стакан, – ты сам выбираешь, какую книгу достать с полки, какую комнату открыть… – Джон так и делал.
В «Риторике» он хранил записи, как герцог называл сведения, выбранные для передачи русским:
– Ничего из того, что они не знают, – напоминал он себе, – ничего из нынешних операций… – прошлое было ярко освещено, настоящее терялось во тьме. Вспомнив о видениях в Тегеране, Джон начал разыгрывать галлюцинации, во время допросов с применением наркотиков.
Под потолком сухановской камеры горела забранная в проволоку лампочка. Он лежал на нижней койке двуярусной кровати, закинув перебинтованные руки за голову. Искалеченные пальцы тупо, привычно ныли:
– Все, увиденное мной тогда, сбылось, – понял Джон, – только Волка мне не показали. Должно быть, потому, что он спасся… – герцог был в этом больше, чем уверен:
– Спасся, нашел Марию, вывез ее из СССР. Если бы Лубянка его арестовала, или если бы он погиб, они бы не преминули устроить нам очную ставку, или предъявить мне труп… – он чувствовал себя виноватым перед памятью о Меире:
– Русские сожгут его тело, – вздохнул Джон, – но мне надо было что-то им дать, а Меир мертв. Это их заняло на какое-то время… – он листал «Риторику»:
– Если меня ждут очередные пытки, надо найти что-нибудь длинное, о чем я мог бы долго рассказывать. Например, патагонскую операцию… – сведения о судьбе Янтарной Комнаты, впрочем, хранились в одном из неосвещенных уголков. Джон не хотел подвергать опасности кузена Мишеля:
– Иначе русские от него не отстанут, а у него семья… – о детях он думал тоже перед сном, после неплохого, но скудного ужина. Кормили в Суханово, как в дорогом отеле:
– Здесь мало заключенных, – Джон зевнул, – еду готовят на офицерской кухне. Только порции крохотные, словно нас держат на диете… – он ощупал похудевшие, выступающие под тюремной курткой ключицы:
– Голодом они меня не заморят, пока что. И у меня есть, чем жевать. Мне еще не все зубы вырвали, то есть выбили… – для усиленных допросов Кепка, как понял Джон, пользовался услугами молодых офицеров:
– Не хочет руки пачкать, а юнцам, видимо, нужна тренировка… – били его аккуратно, после каждого допроса в комнате появлялся тюремный врач:
– Они пока не хотят меня убивать, – понял Джон, – электричество с наркотиками они пускают в ход с осторожностью. На миссис Анне тоже использовали такую технику, на допросах в сорок первом году. Ее спрашивали, где Марта, однако она ничего не сказала… – в ушах зазвучал знакомый, прохладный голос: