Санитарная рубка

— Забирай, — в третий раз сказал он, почесал бороду и добавил: — Домой привезешь, ножики на всякий случай, спрячь…
Подхватил Харитон Игнатьевич ношу свою драгоценную, перенес в санки, сам рядышком пристроился и счастливо выдохнул:
— Гони, Кирюшка! Шибче гони!
Орлик выстилался в намете, снежная пыль отлетала из-под копыт, порошила в лицо, и мелкие капельки капали с длинных ресниц красавицы, будто слезки. Но Полина не плакала, только сверкала глазищами да время от времени головой мотала, словно без слов крикнуть хотела — не желаю!
«Ничего, перемелется, мука получится, думал Харитон Игнатьевич и руки потирал, как после удачной сделки. — А мы из этой мучки, Полинушка, таких пирогов настряпаем, каких свет не видел!» Верил безоглядно и не сомневался даже на краткую минуту, что лаской и поздней любовью своей, которая палила его изнутри нестерпимым жаром, добьется он сладкого времени, когда утихомирится нрав Полины и зеленые глаза ее не будут сверкать гневом, а наполнятся тихим, покорным светом, какой и должен быть у счастливой девицы, нашедшей свою счастливую судьбу.
* * *
Орлик без устали бил копытами, и вот уже миновали снежные поля с редкими березовыми колками, пошел сосняк, который с каждой верстой становился гуще и выше, и под вечер выскочили на яр, а дальше и Обь. Кирюшка придержал Орлика перед спуском, козырьком ладонь приложил к шапке и присвистнул:
— Наледь, однако, объезжать придется.
Нехотя, не желая на всякие пустяки размениваться, Харитон Игнатьевич скосил глаз, не поворачивая головы, увидел: накатанная санная дорога и впрямь упиралась в наледь. Видно, нетолстый еще лед треснул под тяжелым грузом и текучая вода пошла поверх льда, съедая свежий, еще неулежалый снег. Недовольно буркнул:
— Ну, так объезжай, чего встал-то! До морковкиного заговенья топтаться тут будем!
Кирюшка, долго не думая, так и сделал, как хозяин велел: придержал Орлика на спуске с яра, дальше, когда на лед съехали, пустил его в полный мах, загибая широкий крюк, чтобы после, миновав наледь, снова выскочить на санную, накатанную дорогу, а там, уже рукой подать, и другой берег, ровный и пологий, удобный для подъема.
Бойкий стукоток копыт оборвался внезапно, разом, будто сгинул в глухом треске — ахнулся Орлик в промоину, прикрытую снежком, со всего разгона и нырнул, не успев даже вскинуть голову, дернулся, уже под водой, так, что оглобля треснула, и пошел на глубину, влекомый течением, мгновенно утаскивая за собой легкие санки. Ледяная текучая вода захлестнула седоков, не дав им крикнуть. Полина, замотанная в попону, соскользнула в глубину, как чугунная гирька, Кирюшка барахтался, бултыхался, шлепая руками и поднимая брызги, но, видно, одежда быстро намокла и потянула вниз, а может, и ноги судорогой свело. Только Харитон Игнатьевич успел за обломанный край льда зацепиться, скреб по нему двумя руками, в кровь сдирая ногти, и чуял, леденея от страха, что течение тащит его, вот оторвет сейчас от кромки льда и — поминай, как звали купца Скворешнева… От отчаяния заорал, будто его ножом полосовали, изогнулся, пытаясь выброситься на лед — не получилось, но пальцы зацепились за трещину, и зацепка эта подарила короткую передышку. Изловчился и успел, болтая ногами в воде, освободиться от пимов, портянки размотались сами и уплыли. Еще глубже, калеча пальцы, всадил их Харитон Игнатьевич в узкую ледяную щель, выдернул из воды полегчавшую босую ногу, успел ею зацепиться и с криком нутряным, тяжело, через силу, вынулся из воды, покатился по льду, собирая на себя снег, и долго еще катился, до самого берега, боясь подняться на ноги. Чудилось в горячке, что как только встанет, так сразу и провалится под лед, а во второй раз ему не выбраться — сил не хватит.
На ноги он встал, когда добрался до коряги, торчавшей из снега. Ухватился за нее двумя руками, боясь отпустить, выпрямился, одолевая дрожь в коленях, и обернулся. Неровный пролом, в котором исчезли, даже голосов не подав, Полина с Кирюшкой и Орлик, темной, почти черной заплатой выделялся на белом, и легкий, едва различимый парок поднимался над ним в морозном воздухе. Скоро и он пропал, исчез бесследно.
 
Все еще не веря, что чудом увернулся от смерти, Харитон Игнатьевич боязливо оторвался от коряги и побрел неровным, спотыкающимся шагом по пологому подъему. Одолел его и только теперь, оказавшись на открытом пространстве, ощутил холод. Мороз к вечеру стал прижимать, мокрая насквозь одежда с налипшим на нее снегом быстро леденела и сковывала его, будто железными обручами. Он побежал, оскальзываясь босыми ногами на гладкой, накатанной дороге, но скоро обессилел и дальше снова потащился едва-едва, клонясь вперед, с тоской глядя в быстра наползающие сумерки — рано темнеет в начале зимы.
Обледенелая одежда тянула к земле, звякала, как жестяной лист, не давая согнуться или поднять руки, а так хотелось сжаться в маленький комочек и хоть немножко согреться. Скоро его пробила, до самого нутра, крупная дрожь, даже зубы, как он их ни сжимал, чакали с громким звуком, словно Харитон Игнатьевич грозился кого-то укусить. Но некому было грозить в пустом поле на безлюдной дороге — ни стука, ни трюка, и никакого шевеленья. Только недосягаемые звезды безмолвно помигивали в стылом небе.
Нечаянно запнулся за ледяной бугорок и снес ноготь на большом пальце, к холоду добавилась еще нестерпимая боль, но Харитон Игнатьевич крепился и хромал, припадая теперь на правую ногу, без остановки, не давая себе передышки, понимал — пока идет, будет жить.
И внезапно упал — разом подкосились ноги, словно их подсекли, он рухнул плашмя, раскровянив лицо, а подняться уже не смог. Пытался опереться на руки, но они подламывались в локтях, будто тряпичные. «Это как же? — ударила, пронзая, словно ножом, отчаянная мысль, — Вот так и помирать?!»
Ответа ему не было.
Глухая, темная тишина лежала на зимнем поле.
И в этой тишине, под высокими, негреющими звездами замерзал человек. Он уже не пытался подняться, не елозил ногами, даже не мог разлепить смерзшиеся ресницы. Затихал.
Но не вышли еще земные сроки купца Скворешнева.
Возник над пустой дерюгой ровный свет, яркий и теплый. Будто длинный-длинный проход проложили. И видно стало, что в конце этого прохода чье-то лицо проступает. Неясно, смутно. И так нестерпимо захотелось его увидеть, разглядеть явственней, что тело стало наполняться силой, в нем оживало тепло и локти уже не подламывались; он поднялся, пошел. Свет не исчезал. Наоборот, становился лишь теплее и ярче. И в нем, в этом свете, увидел Харитон Игнатьевич самого себя. Не нынешнего, степенного и небедного, а прошлого, еще молодого, тонкого и звонкого, правда, одетого в старые порты да в рваную рубаху, которая от пота и от многих стирок давно на плечах вылиняла. Как ему хотелось тогда заиметь новые сапоги, картуз с лаковым козырьком и алую, непременно — алую, рубаху-косоворотку, перехваченную наборным пояском! Вышагиваешь по улице, а девки оглядываются. Но откуда такая одежка у вдовьего сына может завестись? С какой сырости? Только и остается одно — помечтать. А тут — хлоп! — все у тебя, парень, будет, полным набором, и картуз, и сапоги, и рубаха алая, только сослужи службу малую. Какую? Да простенькую, большого ума и силы большой не требуется, лишь одна проворность нужна, а проворности тебе, парень, не занимать. Спуститься надо с крыши на веревке да в малое окошко протиснуться, а после засовы изнутри открыть на железных дверях. Согласный? Кивнул он тогда, ничуть не раздумывая, исполнил задание и склад купеческий, который на базаре в городе Сибирске стоял, лихая шайка вычистила до донышка. Но тихо, как задумывалось, не получилось, подоспел не вовремя сторож с колотушкой, да так и остался лежать у железных дверей, распахнутых настежь. Шибко переживал Харитон, хоть и не убивал того сторожа, даже не видел, кто ему кистенем голову раскроил. Но переживал недолго, справил себе наряд, о каком мечтал, да и отправился, красуясь, на вечерку.