Муссолини и его время
Можно было констатировать достаточно устойчивый симбиоз партии и государства: партийные вожаки не заменили чиновников, но оставались при этом высшей регулирующей силой, готовой оставить за собой последнее слово в любом споре. Муссолини, как глава нескольких министерств и одновременно глава фашистского движения, персонифицировал в своем лице этот процесс переплетения государственных и партийных ветвей власти.
Вместе с появлением подеста в провинциях вводилась должность «федерале» (секретаря) – представителя партийного контроля, облеченного не меньшими полномочиями, нежели префекты.
Таким образом, Муссолини получал возможность контролировать жизнь страны не только в качестве главы правительства, но и как лидер крупнейшей, а вскоре и единственной политической силы в Италии.
Осенью 1927-го Муссолини удачно разрешил весьма трудную задачу – добившись принятия парламентом «Хартии труда», он покончил с независимыми профсоюзами. Впрочем, независимыми они могли называться весьма условно, ведь в подавляющем большинстве случаев делами в таких организациях заправляли левые – теперь же, благодаря соглашению с капитанами итальянской промышленности, все противоречия между рабочими и администрацией заводов должны были разрешаться в рамках монопольной государственной структуры, чуть позже преобразованной в министерство. С одной из последних остававшихся у левых возможностей для политической борьбы было покончено, равно как и с восьмичасовым рабочим днем. Итальянцам пришлось смириться и с увеличением его продолжительности на один час, и с новыми законами, сурово наказывающими «подстрекателей» к забастовке по политическим мотивам. Но и те, кто попытался организовать стачку ради прибавки к зарплате, быстро поняли, что церемониться с ними не будут – их ждут высокие штрафы за срыв работы.
И все же трудовая политика фашистов не носила исключительно негативный характер – новые профсоюзы частенько одергивали работодателей. Правительство Муссолини старалось поддерживать социальный мир за счет повышения уровня жизни, а не одних только репрессивных мер. Тем более что продолжавшийся экономический рост и без того способствовал поддержанию порядка. Прежде итальянцы считались одними из самых бедных жителей Европы, но теперь их благосостояние постепенно возрастало, и пропаганда поспешила объяснить, благодаря кому все это стало возможным. Но промышленники и в самом деле были признательны дуче за экономическую свободу, низкие налоги и избавление от дамоклова меча в виде «неуправляемых» рабочих союзов. Муссолини так резюмировал свое тогдашнее видение экономики: «Капиталистическая система, со всеми своими недостатками и преимуществами, будет существовать еще несколько веков». Пройдет всего несколько лет, и он кардинально поменяет свое мнение, но к тому времени легальной оппозиции, способной выступить с возражениями и предложить свое видение будущего Италии, уже не будет.
Выстрел в Болонье стал последним гвоздем в крышку гроба итальянской политической свободы. Не мешкая, Муссолини поспешил использовать это покушение для окончательного установления фашистской диктатуры: «Национальная фашистская партия» была объявлена единственной общенациональной «организацией общественно-правового характера», инструментом государства, а стало быть – и его частью. В то же время деятельность коммунистических и социалистических организаций оказалась под запретом как враждебная государству.
Депутатский иммунитет более не защищал представителей левых в парламенте, остававшиеся за ними места освободились для фашистов. Такая же судьба, но в более мягкой редакции, ожидала и остальные политические партии, включая и союзников фашистов по «Национальному блоку» – все они были распущены и прекратили свое существование. В действие вступили «чрезвычайные законы», подводившие правовую базу под аресты оппозиции, создание политической полиции, особого трибунала и возвращение смертной казни.
Созданный «Специальный трибунал безопасности государства» позволял теперь режиму без лишних проволочек избавляться от любых политических противников, не озабочиваясь даже видимостью нормальной правовой процедуры в ходе расследования и судопроизводства. Закрытый для публики и печати (которая с 1927 года не имела права даже публиковать фотографии подсудимых, а после и вовсе лишилась возможности писать о политических и уголовных процессах), в своей деятельности трибунал опирался лишь на «интересы государства» и «политическую целесообразность».
Новая организация, появившаяся в 1926 году, быстро заработала мрачную славу. Судьи из числа чернорубашечников, возглавляемые президентом, представляющим вооруженные силы или фашистскую милицию, без малейшего сожаления выносили суровые приговоры, оспорить или изменить которые было нельзя. Значимость этой структуры для режима подтверждалась высоким статусом заседавших в ней «консулов» из числа наиболее преданных партии фашистов.
За попытку убийства Муссолини полагалась смертная казнь, подготовка покушения оценивалась в 30 лет тюрьмы, а замысел на убийство (даже без каких-либо практических действий) карался сроком в 15 лет. Трибунал выносил столь же суровые приговоры тем, кто пытался «активно участвовать» в запрещенных антифашистских организациях, – как правило, речь шла о 5–10 годах тюрьмы или высылки. Фашистская юстиция осуждала и тех, кто «разворачивал или проявил намерение развернуть деятельность, направленную на насильственное изменение политической, экономической и социальной обстановки в государстве, на создание препятствий действиям государственной власти или любую другую активность, наносящую ущерб национальным интересам».
Первым президентом этой «политической инквизиции» стал армейский генерал Карло Санна, из среды симпатизирующих фашизму кадровых военных, но по-настоящему трибунал развернулся при Гуидо Кристини и Антонио Трингали-Казанова. Кристини был адвокатом, примкнувшим к фашистскому движению в начале 20-х, – он возглавил фашистский политический суд в 1928 году, сменив на посту умершего от сердечного приступа предшественника. Бывший лейтенант берсальеров будет руководить трибуналом в течение четырех следующих лет, зарекомендовав себя безжалостным и беспринципным человеком. Он старался угадывать и предвосхищать малейшие желания Муссолини, но даже это не спасло его от вынужденной отставки, когда до дуче донесли информацию о том, что Кристини погряз в коррупции. В 1932 году оскандалившегося президента сменил Антонио Трингали-Казанова – еще один преданный режиму юрист, одним из первых вступивший в фашистское движение после окончания Мировой войны. Он сумел завоевать прочное положение в партийной иерархии и, будучи членом Большого совета, руководил трибуналом вплоть до 1943 года, продолжив осуществлять свою деятельность уже в новых условиях фашистской республики. Как и Санна, Трингали-Казанова умрет от сердечного приступа – как видно, работа в трибунале не была синекурой.
В 1926 году, демонстрируя различный подход к двум основным группировкам левого лагеря, власти арестовали коммунистических депутатов за «подрывную деятельность», а социалистов «всего лишь» сделали частными лицами, лишив возможности заниматься политикой. Последовавшие затем судебные процессы над коммунистами отличались и от советской практики, с ее ритуальными самооговорами обвиняемых, и от нацистской, с ее маловпечатляющим процессом над «поджигателями рейхстага» в 1934-м и показательно жестокой расправой над «офицерами-заговорщиками» в 1944-м.
Подсудимые яростно защищались, но все равно были осуждены за «разжигание страстей», то есть подготовку гражданской войны. Наиболее видных деятелей Итальянской коммунистической партии отправили в тюрьму на 10, 20 или 30 лет. Фашистская юстиция без колебаний выносила столь суровые по длительности сроки наказания, а потому и не сталкивалась впоследствии с известной «правовой проблемой» сталинского СССР, где осужденным на 10 лет «врагам народа» приходилось в массовом порядке увеличивать срок еще на четверть века. В Италии же приговоры с самого начала были вполне «достаточными» – правда, фашистский режим, как известно, до своего тридцатилетнего юбилея не дожил.