Муссолини и его время

Встреча между диктатором Социальной республики и руководителями антифашистского подполья состоялась во второй половине дня в миланской резиденции Шустера. Войдя в комнату, где его уже ждали комитетчики, Муссолини сумел одержать небольшую моральную победу – никто из собравшихся не отказался пожать руку дуче фашизма. Однако предложение заключить нечто вроде частного перемирия, в ходе которого вооруженные силы и администрация Социальной республики добровольно прекратили бы свое существование, а сам дуче вместе с верными ему людьми ушел бы в горы сражаться с англо-американцами, было сходу отвергнуто генералом Рафаэле Кадорна. Глава «Комитета национального освобождения» был сыном маршала Луиджи Кадорна, итальянского главнокомандующего в Первую мировую войну, и племянником Рафаэле Кадорна – генерала, взявшего в 1870 году Рим.
Отпрыск знаменитой семьи был безжалостен к сидящим напротив него фашистам – его не смягчило даже присутствие маршала Грациани. Никаких переговоров о перемирии не будет, заявил генерал, разговор может вестись лишь о полной капитуляции. Участвовавшие в гражданской войне фашисты не получат никаких гарантий безопасности, напротив – их будут судить за совершенные против нации преступления.
В этот момент Грациани испугался, что морально надломленный дуче согласится сдаться без каких-либо обязательств со стороны партизан, и энергично вмешался в разговор, напомнив всем о Германии, без участия которой никакие сепаратные договоренности невозможны. На это комитетчики не без удовольствия ответили, что немцы уже давно ведут тайные переговоры с союзниками и уже пообещали «не вмешиваться» в гражданскую войну в Италии. Присутствовавший на встрече кардинал подтвердил эти слова, заявив о личном участии в организации этого соглашения. Сомнений больше не осталось, и, закричав о предательстве, Муссолини прервал переговоры. Дуче заявил, что ему нужно осмыслить полученную информацию и, с трудом получив у своих противников час на размышления, покинул здание вместе с остальными фашистами.
Это окончательно погубило и без того крайне малые шансы на мирный исход. В то время как в префектуре Муссолини осаждали растерявшиеся соратники, сообщавшие о начавшемся в городе восстании, оставшиеся у Шустера представители итальянского Сопротивления оказались под сильным давлением коммунистов, требовавших начать открытые боевые действия и захватить дуче. К вечеру 25 апреля патрули Республиканской армии уже полностью исчезли с улиц города, а ситуация в префектуре приобретала трагикомические черты – по коридорам носились люди, во двор въезжали и выезжали автомобили, и вся эта суета имела ярко выраженный панический характер.
Овладевший фашистами истерический настрой передался и Муссолини. С автоматом на плече он теперь больше походил на простого бойца, нежели на вождя государства. Никаких соглашений не будет, повторял он вновь и вновь, эти партизаны – обычные уголовники. Судя по всему, дуче позабыл о том, что дал слово вернуться для продолжения переговоров. Однако, даже сдержи он свое обещание, это уже вряд ли что-нибудь изменило. К этому времени возвращение в резиденцию кардинала наверняка означало бы для Муссолини арест и, скорее всего, казнь, едва прикрытую фиговым листочком какого-нибудь наспех организованного «народного трибунала». Дуче вполне осознавал такую возможность, когда кричал, что события 25 июля больше не повторятся. Он не собирался вновь становиться пленником.
Витторио предложил закрепиться в здании и, отбив атаки красных, сдаться войскам союзников. Эта идея Муссолини не понравилась, да и надежды на то, что фашисты сумеют продержаться до подхода американских танков, было немного. От предложения покинуть Италию на самолете он тоже отказался. Вместо этого дуче приказал, чтобы все желающие продолжать борьбу немедленно отправились вместе с ним в Комо – небольшой городок западнее Вальтеллины. Там он надеялся встретить обещанных Паволини бойцов – с этими силами Муссолини, по крайней мере, мог быть уверен в том, что его не захватит в плен командир какого-нибудь небольшого партизанского отряда.
 
Уже темнело, когда колонна из более чем трех десятков легковых и грузовых автомашин двинулась в путь. Муссолини сидел в одном автомобиле с Бомбаччи, Клара с братом следовали за ним в машине с испанскими дипломатическими номерами, а замыкал движение Витторио. Вместе с дуче и его соратниками в Комо отправилась эсэсовская охрана, которой немецкий комендант Милана отдал распоряжение и дальше сопровождать Муссолини.
Решение уезжать оказалось крайне своевременным – к вечеру 25 апреля окраины уже фактически контролировались отрядами восставших, и только царившая в их рядах суматоха позволила дуче беспрепятственно покинуть город. На следующее утро партизаны вошли в центральные кварталы и заняли префектуру – несмотря на то что немецкий гарнизон сумел продержаться до подхода американцев, захватившие городскую радиостанцию антифашисты раструбили об «освобождении Милана», еще раз призвав итальянцев ко всеобщему восстанию.
Между тем в Комо Муссолини не обнаружил ни надежного убежища, ни нескольких тысяч бойцов, готовых сражаться вместе с ним до последнего патрона. Жители откровенно ждали скорого прибытия американцев или партизан и не проявляли к потерявшему власть дуче ни симпатии, ни враждебности, ни даже интереса. Множились сообщения о партизанских атаках на города, пришло известие и о потере Милана – только наличие в Комо небольшого немецкого гарнизона несколько успокаивало совершенно растерявшихся фашистов.
Тем временем настроение Муссолини испортилось еще сильнее, когда ему сообщили, что грузовик с «золотым запасом» республики и лично отобранными дуче документами, по всей видимости, был захвачен партизанами при попытке выехать из Милана. Ни золота, ни бумаг впоследствии так и не нашли, но, судя по всему, они должны были свидетельствовать в пользу того, что правительство Социальной республики и сам Муссолини неоднократно пытались противостоять жестоким требованиям нацистов. Дуче, несомненно, готовился обелять себя – в эмиграции или даже в ходе возможного судебного процесса, а потому известие о потере золота он встретил равнодушно, но о потерянных документах сокрушался вплоть до последнего дня. Находясь в угнетенном состоянии духа, он писал жене:
«Дорогая Ракеле, я нахожусь на последнем этапе жизненного пути. Это последняя страница в книге моей судьбы. Может быть, мы не увидимся более, поэтому я пишу тебе эти строки. Прошу тебя простить мне все то зло, которое я вольно или невольно тебе причинил. Ты хорошо знаешь, что ты – единственная женщина, которую я действительно любил. Клянусь тебе в этом перед Богом и именем нашего сына Бруно. Ты знаешь, что мы должны ехать в Вальтеллину. Постарайтесь добраться до швейцарской границы. Там вы начнете новую жизнь. Думаю, что тебя не остановят на границе, поскольку я всегда им помогал, и, кроме того, вы чужды политике. Если эта попытка не удастся, вам придется сдаться на милость союзников, которые, может быть, будут более великодушны, чем итальянцы. Я вручаю тебе судьбу Анны и Романо, особенно Анны, так как она еще очень нуждается в твоих заботах. Ты знаешь, как сильно я их люблю. Обнимаю и целую тебя и наших детей».
Ракеле, в это время вместе с детьми находившаяся неподалеку в Черноббио, очень быстро получила письмо. Узнав, что дуче все еще находится в Комо, она сумела дозвониться в тамошнюю префектуру и наконец-то услышала голос мужа. Сказав, что для него «все позади», Муссолини еще раз попросил у нее прощения и немного поговорил с Романо и Анной-Марией. В этот момент Ракеле вновь показала свой характер – проявив немалое мужество, она сумела вечером того же дня оказаться в Комо. Последняя встреча супругов оказалась совсем короткой – передав ей несколько писем от Черчилля, Муссолини отправил ее с напутствием искать убежище в Швейцарии, а если это не удастся, то постараться сдаться англичанам. Окончательно распрощавшись с женой, дуче отправился на виллу, расположенную в нескольких километрах от Комо. Его мучила бессонница, вызванная нервным напряжением: приходили пугающие известия о продвижении союзников и партизан, и становилось очевидным, что враги могут атаковать отряд беглецов в самое ближайшее время, тогда как о Паволини не было ни слуху, ни духу.