Т. 4. Сибирь. Роман

Третьей персоной в доме Криворуковых являлся Никифор. Он был у Анфисы четвертым ребенком по счету. Первые три умерли во младенчестве, не прожив и одного года.
Когда Никифор родился, Епифан и Анфиса решили приложить все силы, а сына выходить.
В доме поселилась знахарка Секлетея, привезенная из какой-то дальней старообрядческой деревни. Секлетея знала секреты трав, варила из них отвары для питья и примочек. Беспокойство родителей было своевременным. Новорожденный оказался хлипким, болезненным, худеньким, в чем только душа держалась. Помогла ли Секлетея или уж так на роду было написано Никифору, но он выжил. Справедливости ради надо отметить немалую роль в этом фельдшера Горбякова. В наиболее трудные дни Епифан привозил Горбякова к больному ребенку, и тот подолгу сидел возле его постели, выстукивая и выслушивая костлявую спину криворуковского наследника.
На десятом году от роду, когда Секлетея уже давным-давно умерла, Никифор вдруг перестал хворать и начал на глазах наливаться силами. С тех пор все хвори из него словно ветром выдуло. К шестнадцати годам Никифор вырос с отца, раздался в плечах, говорил густым голосом и ходил по вечеркам с двадцатилетними париями, как равный им. Епифан и Анфиса нарадоваться но могли на свое чадо.
Но не одни радости приносил теперь в дом Никифор. Огорчений у родителей было тоже не меньше.
Неизвестно, в кого удался Никифор, по чьей дорожке пошел, а только не было от него жизни никому ни в Голещихиной, ни в Костаревой, ни в самой Парабели. Он был забияка, драчун, дебошир. С ватагой своих дружков разгоняли они девичьи посиделки, устраивали драки возле церкви в Парабели во время приезда свадебных поездов, совершали набеги на огороды, опустошая их за одну ночь, подкарауливали и избивали парней из других деревень. В стычках доставалось и самому Никифору. Он приходил домой то с подбитым глазом, то с расквашенным носом, то с вывернутой рукой. Епифан и Анфиса пробовали наказывать сына, уговаривали добром — ничто не помогало. Несколько пригас дух дебоширства в Никифоре по другой причине: пришлась парню по душе дочка фельдшера Горбякова — Поля. При появлении ее где-нибудь на вечеринке или даже на улице у Никифора немел язык, потели руки, и он становился сразу похожим на доверчивого вислоухого щенка.
Поля была моложе Никифора. Все его дружки-приятели по озорной компании переженились, а он все ходил возле Поли, не решаясь признаться в своем чувстве к ней.
Поля и сама тянулась к парню, и то, что Никифор ждал ее — и год и два, наполняло ее гордостью за себя и все больше привязывало к нему.
Епифан с Анфисой заприметили, кем взято в полон сердце сына. Выбор Никифоров явно им был не по душе. Они замышляли женить сына на дочери какого-нибудь нарымского купчика, или станового пристава, или, по крайней мере, крепкого хозяина из трактовой деревни. Расчет был простой: сорвать побольше приданого, кинуть дополнительный капиталец в оборот! А много ли возьмешь с фельдшера? Конечно, человек он образованный, благородный, морда у него не в навозе, но достатку маловато.
Единственно, что немного утешало Анфису, это то, что Поля была внучкой Федота Федотовича Безматерных. Если б не он, разве была бы Анфиса хозяйкой этакого дома, женой, матерью?! Ведь в конце концов он бы мог и не сказать о лечебных грязях, пройти мимо ее несчастья, как проходили сотни других людей.
Конечно, попервости попробовали они с Епифаном расстроить Никифорову любовь. Вначале отец забрал его в поездку по рыбопромыслам на целых два месяца, а потом отправил в Томск с обозом на пять недель. Но именно после этой отлучки Никифор сказал родителям, что он хочет жениться на Поле Горбяковой. Отец попытался еще раз применить силу.
— Сватать будем за тебя дочь нарымского станового пристава Клавдею, — сказал Епифан, выслушав вместе с Анфисой сбивчивые объяснения сына.
Но в ту же минуту отец получил такую сдачу, что чуть но зашатался:
— Все норовишь приданого побольше схватить?! Не сторгуешь меня!
— Да как ты смеешь так рассуждать с отцом, негодяй! — крикнула в обычной своей приглушенной миноре Анфиса.
 
Прежде Никифор ни за что бы не позволил так грубо ответить отцу. «В самом деле, видно, проиграно наше дело. Сильно попал он под власть фельдшеровой дочки», — подумала мать.
Епифан взъярился, покраснел до корней волос, затопал ногами.
— Все равно женю на Клавдеи, подлец!
И тут Никифор снова так стеганул родителя, что гит на целую минуту онемел:
— Ну давай женюсь на Клавдеи, только выкладывай на стол полторы тыщи рублей. Ты сам-то, говорят, тыщу чистыми за матушку взял?! Деньги теперь, сказывают, дешевле.
Епифан вскинул кулаки над головой и прыгнул бы на сына, разъяренный, как растравленный медведь, если б Анфиса вовремя не остановила его своим хладнокровием:
— Сядь, отец. Поговорим обо всем спокойно. Это кто же тебе, Никиша, такую напраслину наговорил? — Анфиса склонила голову, исподлобья обожгла сипа взглядом своих черных глаз.
— Кто наговорил? Верные люди говорят!
— Ну, к примеру, кто? Кто эти верные люди? — допытывалась Анфиса.
— Кто, кто? Дедушка Полин — Федот Федотович.
— Нашел кого слушать! Каторжника, варнака с Сахалина! — кричал Епифан.
Анфиса опустила голову. На языке и у нее вертелись эти же слава, но обратить их против старика Безматерных совесть не позволила» Навечно запомнилась ее клятва перед каторжанином: «Богом ты мне послан. Что б с тобой ни случилось, первая прибегу». Да и понимала Анфиса, что бранью по адресу невинного человека сына не убедишь.
— Ты меньше слушай, Никиша, что люди болтают, Учись своим умом жить.
Но тут Анфиса не заметила, как эти слова обратились против нее самой.
— Вот и учусь своим умом жить! Да вы не даете, поперек дороги стали! — сказал Никифор, с тоской поглядывая на отца, который ходил по горнице взад-вперед, закинув сильные руки за спину.
— Иди, Никиша. А мы с отцом подумаем еще, потом тебе скажем.
Никифор молча вышел, а Епифан присел к жене, и они прошептались целый вечер. Утром Никифор узнал, что родители решили заслать сватов в дом фельдшера Горбякова.
Поля о происходящем в криворуковском доме знала все в подробностях. И не от Никифора, который не любил вдаваться в описания домашних происшествий.
В доме Криворуковых была еще одна немаловажная персона — младшая сестра Епифана — Домна, или, как все ее звали, Домнушка.
Домнушке было уже за сорок лет, и она коротала свою жизнь вековухой. Причины ее одиночества окружающие объясняли выразительным жестом: слегка постукивали пальцами по лбу. Это значило: слаба умом.
Однако те, кто знал Домнушку поближе, кто часто разговаривал с ней или наблюдал за ее поступками, держались другого мнения: «Хитрит! Глупой жить легче!»
Домнушку хорошо знали не только в Голещихиной. Ее ненасытный интерес к жизни распространялся на события в других деревнях, разместившихся вокруг Парабели наподобие грибов на лесной поляне — кучкой.
Домнушка была человеком поразительно добрым и отзывчивым. Если кто-нибудь умирал, она первой прибегала выразить сочувствие и предложить свою помощь. Если человек рождался, она и тут была первой. Приносила роженице то пирог с рыбой, то коржики в сметане, а иной раз и отбеленный холст на пеленки.
Не проходили без участия Домнушки и другие события: посиделки, именины, крестины, свадьбы.
В парабельской церкви Домнушка тоже была своим человеком: ей доверялась уборка церкви перед престольным праздником, и она, пожалуй, единственная из женщин, с тряпкой и ведром в руках, входила в алтарь, выволакивала оттуда бутылки из-под вина, истраченного на причастие, огарки свечей, истлевшие листы поминальников, высохший помет залетавших в отрытые форточки воробышков. Пела она и в церковном хоре, хотя голос у нее был жестковатый и протяжные молитвенные песнопения ей удавались плохо.
Еще была одна особенность у Домнушки. Ей одинаково интересно было общаться с людьми самого преклонного возраста, стоявшими на конечной грани жизни, и с людьми молодыми, только начинавшими свой путь. И те, с кем она вступала в житейское общение — и старые люди и молодые, — не чувствовали разницы в возрасте с Домнушкой. Она умела каждого понять, и выслушать и для каждого найти свое слово. Односельчане видели Домнушку то со старухами, приютившимися где-нибудь на завалинке или на парадном крыльце, то с девушками, собравшимися для своих разговоров на берегу Парабельской протоки, возле мостков, с которых бабы полоскали белье.