Т. 4. Сибирь. Роман
— Ты смотри, Гаврюха, какое нынче светило. Ласковое. И вот прислушайся-ка: птица на эту ласку обязательно отзовется. — Федот Федотович придержал лыжи, сдвинул шапку-ушанку на ухо, прислушался.
И действительно, выпорхнув откуда-то из дупел или из снежных нор, между деревьев заметались, чирикая и резвясь, две птахи. Песня их была короткой, как и сам полет. В ту же минуту они исчезли, забившись, по-видимому, в свои гнезда.
— И что я еще приметил, Гаврюха? В такое утро при оттепели зверь пренепременно свой след положит. Вишь, какая у нашего светила силища! Подымает всех со своих мест! Живи! И нам вот с тобой тоже вроде повеселее стало.
— Еще как веселее, Федот Федотыч! — воскликнул Акимов, испытывая в самом деле прилив сил.
Солнце между тем поднималось все выше и выше, несколько меняя свою окраску и теряя с каждым мгновением яркость. Вскоре оно повисло над тайгой, бесконечно далекое и холодное, но такое необходимее человеку даже и негреющее.
— В каком направлении от стана, Федот Федотыч, мы сейчас идем? — спросил Акимов, когда они после короткой остановки двинулись дальше.
— Прямо на Томск идем.
— Колпашева, если б мы до нее дошагали, оказалась бы от нас влево, — принялся уточнять Акимов.
— Так, Гаврюха! А только Колпашева нам ни к чему.
— Сейчас мы идем, Федот Федотыч, на юго-восток, а когда ходили на Вонючее болото, шли на запад, — продолжал Акимов.
— Во-во! Тогда мы под самый Васюган забрались, а теперь, наоборот, идем все дальше от него.
— Понимаю, Федот Федотыч. И компас так же показывает.
— Да я тут и без компаса, Гаврюха, пройду в любое место, — сдержанно похвалился старик.
— Вижу, Федот Федотыч, что тайгу ты знаешь. С таким проводником хоть куда выйдешь, — сказал Акимов, не имея никакой тайной мысли.
Но Федот Федотович вдруг вспомнил свой разговор с Акимовым о путях из Парабельской тайги к Новониколаевску и Томску и про себя решил, что тот снова думает о побеге.
— Нет, паря. В чужих лесах я как щенок слепой. Загибну.
Они разговаривали на ходу. Федот Федотович, чтобы видеть лицо Акимова, изредка оборачивался, посматривал на того, про себя оценивая, не слишком ли устал городской человек, не пора ли остановиться.
От Акимова поднимался пар, но вид у него был бодрый, и старик шел, нигде не задерживаясь.
Уже стало смеркаться, когда Федот Федотович, взойдя на оголенный взлобок, остановился, дождался чуть приотставшего Акимова и, показывая вдаль, сказал:
— Вон видишь, Гаврюха, впереди лес как бы навовсе в землю уходит. Котловина такая. Видишь?
— Вижу.
— Это Пихтовый лог. Там Врун и живет. Подойдем туда поближе.
Акимов, конечно, ни в какого Вруна в образе некоего лесного черта не верил и даже чуть ухмыльнулся в ответ на слова старика: «Там Врун и живет». Но, как бы он ни относился к этой легенде, Пихтовый лог со своими тайнами очень занимал его. Он с нетерпением ждал, когда старик, по-прежнему легко скользивший на лыжах, сделает остановку на ночь.
Однако до Пихтового лога оказалось не близко. Долго шли в темноте. Акимов едва поспевал за стариком, то и дело исчезавшим в зарослях леса.
— Баста, Гаврюха! Местечко для ночевки лучше некуда, — наконец, взмахнув рукой, сказал Федот Федотович.
Акимов осмотрелся. Они стояли на круглой полянке, заметенной снегом. Справа от них — густая чаща из молодого пихтача, а слева — сухостойные кедры, раскинувшие свои высохшие сучья.
Федот Федотович снял со спины поклажу, положил на снег. Акимов тоже сбросил с себя мешок с харчами и котелок, все время гремевший за его спиной.
— Стало быть, так, Гаврюха: лыжиной расчищай вот тут снег, а я дровами займусь, — распорядился Федот Федотович.
Акимов не сразу понял, для какой надобности старик поручает ему разгребать снег.
— А тут, Гаврюха, мы с тобой перину разбросим, — усмехнулся Федот Федотович и, подойдя к высокой кедровой сушине, начал ее подрубать. Щепки полетели из-под острого топора, который поблескивал в руках Федота Федотовича.
Через несколько минут старик велел Акимову уйти в сторонку. Подрубленный кедр заскрипел и под тяжестью искривленной макушки, со свистом и грохотом подминая кустарник и бурьян, упал в снег, разбрасывая его комья по всей поляне.
Пока Акимов расчищал поляну, Федот Федотович подрубил вторую кедровую сушину, стоявшую тут же. Комлями сушины лежали рядом, а к макушкам они как бы разбегались одна от другой. Федот Федотович нарубил сухих сучьев и запалил костер. Огонь потек по стволам сушин.
Местечко, расчищенное Акимовым от снега, оказалось между двух потоков огня. Федот Федотович наломал охапку мягких пихтовых веток, бросил их на землю, говоря:
— Давай, Гаврюха, ломай еще, чтоб мягче было. А я тем временем чай сварю.
Акимов набросал ворох пихтовых веток, разровняв их, попробовал лечь. Ветки пружинисто держали его тело, от огня слева и справа тянуло теплом. Кедровые сушины горели жарко, ровно, слегка потрескивали, но угольками не отстреливались. «Можно даже поспать, не опасаясь, что прыгающий уголек подожжет тебя», — подумал Акимов.
— Иди, Гаврюха, попьем чаю да качнем с Вруном разговаривать, — послышался голос Федота Федотовича. Акимов лежал ка пихтовых ветках, смотрел на небо. Полный месяц степенно плавал по обширным просторам, слегка подсвечивая продолговатые дорожки, сотканные из мерцавших звездочек. «Когда-нибудь вспомню этот час — тайгу, звезды, костер, землю под белым покрывалом, легенду о Вруне — не поверю сам себе, так все необычайно, так непохоже на то, о чем мечталось: Петроград, баррикады, массы народа под красными флагами… — проносилось в уме Акимова, — А все-таки холодно здесь, хоть в воздухе носится что-то весеннее, придется на корточках коротать длинную ночь у огня… И Врун этот — чистая фантазия старика, охотничья побаска».
— Иди, Гаврюха! И зря ты одемши лег. Озябнешь! — снова послышался голос Федота Федотовича.
Акимов вскочил, ощущая, как с затылка по спине поползли холодные мурашки. «Одемши лег! Что же он посоветует — до белья мне раздеться?» — подумал Акимов, приближаясь к старику, который бодро, будто позади не было целого дня беспрерывной ходьбы, суетился возле костра, постукивая ложкой о кипящий котелок.
— Вкусно пахнет, Федот Федотыч! — сглотнул слюну Акимов.
— Садись, паря, сюда на колоду, — пригласил старик.
Акимов сел. От огня, который пылал с трех сторон, струилось тепло. Федот Федотович подал Акимову сухарь и ложку, потом снял котелок с варевом и поставил его прямо на снег.
— Ешь, Гаврюха!
Они принялись черпать из котелка варево. Еда казалась до того вкусной, что ее не с чем было и сравнить. Вскоре Акимову стало жарко. Он сдвинул шапку на затылок, расстегнул полушубок.
— Такой, паря, огонь, — кивнул старик на сушины, объятые пламенем, — прозывается тунгусским. Тунгусы — люди лесные. И лето и зиму живут в урманах. Многому у них наши русские охотники научились.
— А хватит нам, Федот Федотыч, этих дров до утра? — спросил Акимов.
— До вечера будут гореть! Самый жар, Гаврюха, впереди. Вот когда от дерева угли начнут отваливаться, тут уж такое тепло пойдет, что никакой мороз не остановит. Мороз силен, ну и огонь молодец!
Управившись с варевом, они принялись пить чай. Несмотря на вечерний час и сумрак, который окутывал тайгу, Федот Федотович где-то в пихтовых зарослях нашел смородиновый куст и, отломив один прутик, измельчил его на короткие кусочки и бросил в чайник. Приправа к чаю оказалась восхитительной. Акимов отхлебнул из кружки глоток и придержал его во рту, испытывая от особого вкуса чая редкостное наслаждение.
— Летом, Федот Федотыч, пахнет, — прищелкнул языком Акимов.
— Ага, учуял! — засмеялся старик.
Они не спеша допили чай из кружек, потом Федот Федотович начерпал снегу в котелок, сложил в него ложки и кружки и снова повесил его на огонь.
— Пусть помоется посуда.
10Не сказав больше ни одного слова, он вышел за пределы огненного круга и вдруг, напрягая голос, закричал: