Т. 4. Сибирь. Роман

Песня не умолкала. Звонкие, дружные голоса, допев песню до конца, принимались повторять ее. С каждой минутой хор набирал силу, пение становилось все более энергичным и страстным.
— Так… так… «Ради воли и труда»… «Каждый здесь товарищ равный»… — шептал побелевшими губами ректор, испуганно поглядывая на попечителя.
— Своды нашего университета не могут быть омрачены крамолой! — воскликнул попечитель и ринулся через кустарник по не просохшей от весенних дождей земле.
Ректор поспешил за ним.
Через несколько минут они оказались на поляне, заполненной возбужденной толпой студентов. То, что они увидели, заставило их попятиться. В роли главного закоперщика студенческого хора выступал профессор Венедикт Петрович Лихачев.
— Больше, братцы мои, напора, воли, чтоб дрожали стены от предчувствия грядущих перемен! — громко наставлял хористов профессор, сопровождая слова скупыми, но сильными жестами. И студенты и профессор так были увлечены, что не заметили появления ректора и попечителя.
— Господа! Господа! Я прошу разойтись! Насколько я понял, в вашей новой песне нет и намека на царя и бога… Постыдились бы, Венедикт Петрович, совращать молодежь с твердого пути! — Ректор говорил высоким, взвизгивающим голоском. Белое, холеное лицо его стало пунцовым, в узких щелках полусомкнутых век, как острие бритвы, поблескивали злые глаза.
Лихачев обернулся на голос ректора, удивленно всплеснул руками, которые от физической работы в экспедициях были у него крупные, в мозолях и ссадинах.
— Помилуйте, господин ректор! В песне нет ничего предосудительного! В ней звучит одно желание — быть полезным своей родине. Молодежь хотела отметить собственной песней свой весенний студенческий праздник. Что в этом плохого?!
— Запрещаю и повелеваю властью, данной мне государем императором, разойтись! — провизжал ректор, становясь в позу Наполеона со скрещенными на груди руками.
— И не медля ни одной минуты, — притопнув ногой, подтвердил попечитель. — О вас, профессор, будет разговор особый и в самые ближайшие часы.
Попечитель сердито смотрел на Лихачева через стекла пенсне, губы его, прикрытые рыжими усами, гневно подергивались.
А Лихачев смеялся. Закинув крупную голову, заросшую густыми, в завитушках, русыми волосами, он хохотал, сотрясаясь всем своим плотно сколоченным телом.
Студенты пребывали в молчании. Но вот кто-то в толпе задорно свистнул.
Ректор и попечитель в одно мгновение поняли, что пора убираться. Шаг, два, три!.. Они скрылись в березняке так же неслышно, как и появились. Вдогонку им донеслись вызывающе звонкие голоса:
 
 
…Ради воли и труда,
 
Ради жажды жить светлее
 
Собралися мы сюда.
 
 
2
А на другой день профессор Лихачев предстал перед судом своих коллег. Заседание происходило в кабинете ректора. Двери были плотно прикрыты. Вход в приемную оберегал университетский сторож.
Насупившись, опустив головы, коллеги Лихачева слушали нудные поучения ректора и попечителя учебного округа. Поведение профессора Лихачева не нравилось его коллегам. Видный профессор в роли хориста! По меньшей мере это легкомыслие. Конечно, не каждый из сидящих здесь осуждал Лихачева. Так ли уж это предосудительно? Как известно, всякое влечение — род недуга. А разве у них нет своих увлечений? Один до страсти любит игру в рулетку, второй чуть не по целым суткам просиживает в собрании за карточным столом, третий увлечен церковными службами, а, к примеру, профессор богословия любит лошадей, перепродает их татарам из трактовых деревень и отнюдь не чурается барыша, который неизбежен в таком деле…
Судбище над Лихачевым еще не успело развернуться по-настоящему, как в кабинет влетел начальник жандармского управления.
— Ваше превосходительство, господин ректор, у вас крыша горит! — не собираясь приносить извинений за непрошеное вторжение, рявкнул полковник.
— Что имеете в виду, ваше высокоблагородие? — вставая с кресла и бледнея, спросил ректор.
 
— Студенты взломали двери главной аудитории и митингуют!..
— Докатилось-таки и до нас! — трахнув кулаками по столу, воскликнул попечитель. — Вот к чему приводят ваши безобидные песенки, господин профессор! Все революции в Европе тоже начинались с пустячков, а заканчивались кровью, кровью, кровью!
Ректор метался за своим длинным столом, не зная, что предпринять, чтоб остановить неотвратимо надвигающиеся грозные события.
— Ну что же вы медлите, ваше превосходительство? — сказал начальник жандармского управления.
Ректор вскинул на него глаза, полные растерянности, страха и мольбы о помощи.
— Как прикажете поступить? — спросил он упавшим голосом.
— Отправьте в аудиторию профессора Лихачева. Пусть он скажет студентам, что ему не грозит ни увольнение, ни арест.
— Идите, Венедикт Петрович! — Ректор просительно сомкнул кисти рук и посмотрел на Лихачева заискивающими глазами.
— Идите же, Венедикт Петрович, пока эти безумцы не ворвались в лаборатории и не устроили там погром! Идите, пожалуйста! — Голос попечителя учебного округа звучал теперь по-иному: мягко, вкрадчиво.
— Я готов пойти. Но предупреждаю: я не произнесу ни одного слова против, если студенты выдвинут требование о перемене общественной атмосферы в нашем университете.
Лихачев встал, но сразу же сел, давая этим понять и ректору и попечителю, что он не отступит от своего условия.
Вдруг из длинного коридора донесся топот множества ног, гул голосов, и в кабинет ректора ввалилась делегация студентов.
И как они держались, эти желторотые юнцы! В их резолюции то и дело слышался звон металла: «Мы требуем!», «Мы не отступим ни на шаг!», «Свободу— науке, свободу — труду! Счастье — Родине!»
Попечитель попытался возмутиться. Он затопал ногами, вскинув над головой свои склеротические руки, сжатые в кулаки. Но голос студента, читавшего резолюцию, зазвучал с угрожающей силой:
— Мы не потерпим ни на одну минуту унизительной слежки за нашим поведением и всеми силами будем протестовать против подлой системы опеки и беззастенчивого унижения достоинства и чести студента в угоду отечественным мракобесам, по монаршей воле призванным глушить тягу народа к просвещению и свободе.
Ректор мученическими глазами смотрел на Лихачева. Единственный, кто мог остановить этот ужасный молодой, звонкий голос, — это он, Лихачев. Но профессор стоял с невозмутимо спокойным лицом, и, более того, в его круглых, как у беркута, глазах плескалось озорство и буйство. На миг ректору показалось, что профессор откроет сейчас свой большой рот, прикрытый прокуренными усами, и из его глотки выплеснется:
 
 
Ради воли и труда,
 
Ради жажды жить светлее
 
Собралися мы сюда!
 
 
Ректор мелко, чтоб коллеги не видели этого жеста отчаяния, перекрестил свой живот, стараясь избавиться от возникшей в мозгу картины, как от дьявольского наваждения. Но предчувствия не обманули ректора. Вдруг кто-то из студентов, стоявших в последнем ряду, сильным голосом запел:
 
 
Юной верой пламенея…
 
 
В то же мгновение по университетскому коридору загрохотало:
 
 
С Лены, Бии, Енисея
 
Ради воли и труда,
 
Ради жажды жить светлее
 
Собралися мы сюда.
 
 
Ректор упал в свое кресло с высокой спинкой, увенчанной изображением двуглавого орла, судорожно хватая струю свежего воздуха, проникавшего в полуоткрытое окно. Попечитель замер с разинутым ртом. Профессора сидели мрачные и молчаливые. А Лихачев, вскинув кудлатую голову, стоя, с просветленным лицом прислушивался к раскатам сильных, молодых голосов, от которых, казалось, сотрясались толстые кирпичные стены университета…