Улей 2 (СИ)

«Чёрт…»
— Терентий долго отговаривал меня. Убеждал, приводя тысячу доводов, чтобы остаться. Но, в конце концов, сдался. Вручил хорошую сумму денег, и я уехала. Так далеко, как всегда хотела. Сбежала, еще не понимая того, что от себя невозможно убежать. В новой жизни меня ждали сотни дней и ночей одиночества, чтобы осмыслить непоправимую ошибку, которую я совершила. И, по правде говоря, моё второе замужества — те же грабли. Побег от себя. Когда родился Герман, меня едва не убила новая депрессия, потому что я, наконец-то, пришла к пониманию того, что разрушила свою жизнь, пожертвовав тобой.
Адам никогда и никому не признавался: мама разбила ему сердце. Он так долго уходил от этого. Не признавался даже самому себе. Только сейчас, слушая ее исповедь, он едва смог стоять ровно, так сильно заболело в груди.
— Мне очень жаль, Адам. Очень-очень жаль. Не передать словами насколько сильно. Пожалуйста, прости меня, — отчаянно взывает женщина.
А он отводит взгляд, склоняя голову вниз, чтобы она не увидела — его глаза блестят.
«Полная жесть!»
Чертовы эмоции ищут выхода из его души, в то время как сам Адам всеми силами пытается их подавить. И, респект матери, она позволяет ему перевести дыхание и взять себя в руки.
— Я прощаю, — говорит Титов.
Нет, он не вырастил внутри себя великодушие и благородство. Откуда им взяться? Там неблагоприятная почва.
Хочет верить, что этот жест — только холодный расчёт. Хотя до конца и сам не знает… Но размышлять об этом не собирается.
— Взамен дай мне обещание: если со мной что-то случится, ты позаботишься о Еве. Ты должна забрать ее. Вывезти из страны.
Некоторое время Марина Станиславовна не может вымолвить ни слова.
— Что это значит? Что с тобой может случиться?
— Пообещай, — давит Адам, напоминая, что выбора у нее особо нет.
Прижимая к груди руку, женщина кивает и произносит тихое обещание.
Тогда Адам достает из внутреннего кармана пиджака загранпаспорт и протягивает его матери.
— Титова? — выдыхает очень тихо, инстинктивно оберегая их тайну. — Когда? Кто знает?
— Никто, кроме тебя.
Теряя сдержанность, женщина двигается к сыну, порываясь обнять, но его жесткий взгляд останавливает ее буквально в полуметре от цели.
— Я не сказал «Welcome to the family», мама, — выталкивает, сохраняя твердость. И, чёрт возьми, она снова плачет. — Не усложняй.
— Да, да… Я понимаю, — смахивает упрямо бегущие слезы.
— Я подумал, что могу положиться в этом вопросе только на тебя. Отец крайне эмоционален. Его Кондратий хватит до того, как я закончу подобное предложение. Диана должна заботиться в первую очередь о Софии. Ты же можешь покинуть страну в любой момент.
— Но это же… на крайний случай? Этого может и не понадобиться?
— Скажем так, шансы восемьдесят к двадцати.
Сдавленно вздыхает.
— Куда ты вляпался? Какую игру ты затеял, Адам? Я думала, Марк утрирует… Зачем ты влез во все это, прости меня, мать твою, дерьмо? — Титову хочется усмехнуться, когда она ругается. — Причина ведь не в Руслане?
— Нет. Причина в Еве.
— Боже, ну зачем?
Этот вопрос остается без ответа. Смерив сына долгим внимательным взглядом, Марина Станиславовна понимает, что он ни в коем случае не собирается ей что-то объяснять.
— Как бы ты ни сопротивлялся, Адам, все в тебе от нас. Страсть к риску, смелость и сила от Руслана. Эмоциональность и преданность своим чувствам от меня. До кучи приобретенные качества — доброта и мудрость Терентия. Понимаю, что тебе плевать, но не могу не заметить, — не в силах унять рыдания, игнорирует то, как сильно дрожит ее голос. — Я горжусь тем, что ты мой сын.
Эти слова, как клей, плотным слоем проходятся по открытым ранам Титова, железобетонно сцепляя поврежденную кожу, вопреки внутреннему сопротивлению.
«Не будь таким ослом!»
«Ее не было тринадцать лет!»
«Не ведись сейчас на эти слащавые фразочки».
«Конечно, она знает, что сказать».
«Она подготовилась».
«Не зря же заплатила полмиллиона!»
 
Вот только в груди уже растекается тепло, и сердцебиение ускоряется, как бег опытного марафонца.
— Я обещаю выполнить твою просьбу, но всем сердцем надеюсь, что мне не придется этого делать, — стирая со щек остатки слез, сосредотачивает на сыне покрасневшие глаза. — А сейчас давай по порядку. В какую страну нам лучше уехать? Какие вещи подготовить? Когда заняться визами?
  
Глава 41
 
Голос Вакарчука[1], один из редких ненавязчивых гласов истинного патриотизма, хотя бы потому, что он звучит искренне, значаще, объемно. Чистый, красивый, чувственный украинский, которому хочется подпевать, несмотря на собственные корневые «таки-да», «шо вы мне…», «тудой-сюдой», «здрасьте».
Это Дашка поспособствовала музыкальному аккомпанементу за праздничным ужином. Она же поддерживала непринужденную атмосферу, обращаясь с вопросами то к одному, то к другому члену этого странного мероприятия. Даже молчаливому Терентию Дмитриевичу в какой-то момент удалось развязать язык. Он поделился тем, как они праздновали Новый Год, когда были маленькими.
— В первые годы, которые я запомнил, у отца не хватало денег на елку. А пару лет спустя у него уже не хватало времени, чтобы ее купить.
— Ну, а я помню, — смеется Марина Станиславовна. — У нас в обязательном порядке с тридцатого декабря по восьмое марта стояла чуть кривая полуголая сосна.
— А у меня в детстве всегда искусственная ёлка была, потому что мама не хотела, чтобы иголки сыпались на ковёр, — добавляет Диана.
— И у нас тоже искусственная, — поддерживает тему Захара. — Огромная, до потолка. Но искусственная.
Они делятся этими воспоминаниями легко, с неким сарказмом. Поэтому все смеются и шутливо комментируют. Ева же не помнит, какой праздник устраивали у нее дома, и не уверена, что хочет сейчас вспоминать. Поэтому молчит.
Сидящая на руках у Адама София резко хлопает в ладоши и визжит так громко, что Герман дергается и испуганно смотрит в ее сторону.
— Хорошо, что у нас настоящая пушистая ёлка! Дед Мороз под такой красавицей обязательно оставит самые лучшие подарочки. Правда, мама? — часто моргает глазами, рассчитывая на эффективность своего детского очарования.
— Конечно, милая.
Адам смеётся и дразняще щипает девочку.
— Ты такая хитрющая, Софи.
Девочка снова визжит и смеется. Поворачиваясь к брату, обнимает его за шею и ложится на грудь. Она такая маленькая на фоне Адама и такая по-девчачьи миленькая. Ева не может не залюбоваться контрастом, который они представляют.
— Ты сам говорил, что хитрость и узкая самонадеянность — хорошие вещи характера.
— Умеренная самонадеянность. Черты характера, — поправляет ее Титов, намеренно сжимая руки сильнее, чем требуется, чтобы она смеялась и пищала.
— О, дорогая, да ты впитываешь, как губка, то, что Адам говорит, — добродушно подразнивает дочь Диана.
Ева улавливает, как увлажняются глаза Марины Станиславовны. Склонив голову вниз, она незаметно проводит рукой по щекам, отчаянно пытаясь скрыть свои чувства. Ощущая неясное смущение, девушка скашивает взгляд на Диану. Ее лицо светится, несмотря на неприятный инцидент и разлуку с мужем.
Впервые Еве в голову приходит мысль: каково же это — быть матерью? Что они чувствуют? Почему для одних ребенок становится бесспорным приоритетом, а для других досадной помехой? Перестают ли матери любить своих детей и почему? Может ли мать не любить ребенка изначально? Какие поступки разочаровывают родителя настолько, чтобы ненавидеть своего ребенка?
 
Возвращаясь взглядом к шумной малышке Софи, а потом — к замкнутому и осторожному Герману, Ева чувствует невероятную боль и тоску в груди. С шокирующей уверенностью приходит к выводу, что любила бы своего ребенка любым. Кем бы он ни был… Глуповатым, некультурным, слабым, эгоистичным, плаксивым, агрессивным, некрасивым, с физическими изъянами или с какими-то внутренними психологическими проблемами. Никогда ни одной живой душе она бы не позволила причинить ему вред. Особенно самой себе.