Улей 2 (СИ)

Он продолжает говорить спокойным деловым тоном.
— Как правило, в хронологическом порядке, начиная с самых давних. Толчками могут послужить различные факторы. Визуальные, слуховые, сенсорные…
И только в конце этот чудо-лекарь добавляет, сминая звуки до неразборчивого бормотания.
— Воспоминания о последних событиях, предшествовавших амнезии, зачастую не возвращаются никогда.
К вечеру первого дня у Евы случилась истерика. В глазах и голосе девушки читался неподдельный страх. Абсолютная паника. Она плакала и плакала. Беспрестанно спрашивала, что случилось. Задавала вопросы, на которые Адам не знал ответов. Он попросту не был готов к подобному.
— Что-то здесь не так… — заикаясь, прерывисто бормотала она. — Неправильно… Почему я не помню, хотя бы, кто я? Что случилось? Как это произошло? Из-за чего?.. Мне страшно! Я не уверена, могу ли я кому-нибудь доверять…
— Ты можешь доверять мне.
Размазывая слезы по щекам, она наклоняется ближе. Тихо шепчет, неосознанно привлекая его внимание к припухшим малиновым губам.
— Я чувствую себя очень странно.
Титов перестает дышать, когда Ева хватает его за руки. С силой сжимает, синхронно с этим впиваясь в него своими черными глазами.
— Внутри меня что-то сломалось.
Это признание крушит «что-то» и внутри него.
— Все нормализуется. Все будет хорошо, Эва. Я помогу.
Но, в действительности, он не делает ничего, чтобы помочь ей. Для этого нужно обладать исключительным качеством — умением жертвовать собой, ради других. Ему этого на примерах не привили и генетически, видимо, тоже обделили.
— Что ты делаешь, Адам? Ты же не станешь сейчас манипулировать ее чувствами?
Терентий Дмитриевич с беспокойством заглядывает в лицо сидящего на диване сына.
— Нет, — тихо отвечает Адам, поднимая взгляд к отцу. Сцепляя руки в замок, сжимает челюсти. — Я не собираюсь причинять ей вред.
Мужчина присаживается на подлокотник кресла, скрещивая на груди руки.
Мотивы, которые руководствуют Адамом, скрыты тенями недосказанности. Но взгляд, которым он смотрит на Еву, демонстрирует намного больше, чем могли бы открыть слова.
— Ты понимаешь, что вынуждать ее сейчас чувствовать что-то, даже из благих побуждений, эгоистично. На всякий случай спрашиваю…
— Я не пытаюсь заставить ее что-то чувствовать, — резко выдыхает парень.
— Я всего лишь хотел напомнить тебе об осторожности. Это тонкий лед. Не стоит внаглую ломать его. Утопишь и себя, и ее.
— Ладно, хватит, — говорит он, поднимаясь. — Я понимаю это, папа.
Воскрешая в памяти сумасшедшие волнения, что пережил, пока вез Еву в больницу из дома Исаева, чувствует, как в груди все сжимается. Дышать тяжело становится. Перед глазами: неподвижное тело девушки на больничной каталке и врачи, разрезающие на лоскуты ее одежду в поисках физических повреждений.
Только раны Евы нельзя увидеть, они не визуальны. Все — внутри.
Протягивая руку, так и не решается прикоснуться к покрытой слабым румянцем щеке. Замирает, сжимая ладонь в кулак, и прикрывает веки.
— Ты так нужна мне, Эва, — этот хриплый шепот служит выплеском запертых внутри Титова эмоций. — Возвращайся, — с трудом сглатывает, — пожалуйста.
Заставив себя отвернуться, тихо покидает комнату.
Скидывает одежду. Быстро принимает душ. Натянув на голое тело шорты, садится за письменный стол и сосредотачивает внимание на внушительно растущей стопке документов.
У него нет бессонницы. Он не ищет лекарства.
Зима, ночи закономерно длинные. Вот и все.
Раскладывая по столу листы в нужном порядке, распределяет в образовавшейся схеме связи. Задумчиво проводит пальцами по черному шрифту, касается ими цветного фотоизображения.
  
Глава 26
 
Ольга Владимировна вяло следует взглядом за приближением супруга.
— Хватит лакать вино, как чай, — зло выпаливает он, вырывая бокал из ее руки.
Приподнимая уголки губ в подобии улыбки, женщина пропускает мимо сознания длинную речь, которая следует за этим. Любуется тем, как бордовое вино в такт его резким словам перекатывается по стенкам выпуклого бокала.
 
Тянется к бутылке, отведывая «красное» прямо из горлышка. Возмущения Павла Алексеевича возрастают, но ей нет до этого никакого дела.
Упирается плывущим взглядом в полку над камином, ощущая, как горячая волна боли проносится по рваным ранам в груди. Теперь она видит дочь только на фотографиях.
По щекам стекают горячие слезы. Бутылка выскальзывает из рук, окрашивая пушистый светлый ковер безобразными алыми пятнами.
— Ольга? Оля? Ты слышишь меня?
— Я не пойду на работу, — считает нужным сообщить.
И плевать ей, что сейчас ее слова — едва вразумительное бормотание.
— Конечно, не пойдешь, — со злым сарказмом поддерживает жену Исаев. Вдыхает прелый воздух, морщится при виде мошек, порхающих над гроздями несвежего винограда и полосками засохшего сыра.
Стискивая зубы, протягивает руку, впервые испытывая к жене омерзение.
— Давай, пойдем. Тебе нужно как следует проспаться.
— Я не хочу спать. Оставь меня, — яростно вырываясь, она, будто ребенок, вжимается в спинку дивана, не осознавая в это мгновение, что спрятаться подобным образом невозможно.
— Возьми себя в руки, черт возьми! Хватит напиваться! Иначе я устрою так, чтобы тебе помогли.
Отбиваясь, женщина начинает хлестать и царапать его ладони и предплечья. Внутри Исаева поднимается волна злости. Доходит до критических пределов, и ему едва удается подавить ее, чтобы не причинить Ольге физический вред.
Поймав ее за плечи, несколько раз с силой встряхивает. Всколоченные волосы рассыпаются по плечам. Лицо приобретает отдаленно осмысленное выражение, но из-за смазанного вчерашнего макияжа Павлу Алексеевичу трудно воспринимать жену серьезно.
— Посмотри на себя, — сдержанно произносит, подчеркивая ее жалкий вид. Ищет за этим фасадом сильную женщину, которой всегда восхищался. — В кого ты превратилась, Оля? Сейчас не время сдаваться.
Женщина вздрагивает и жалобно поджимает губы. У нее нет сил. Она держалась кремнем много лет, принимая все испытания и невзгоды с каменным лицом. Но последние слова дочери и ее уход выбили из-под ног твердую почву. Одним махом.
— Я не могу это выдержать.
— Должна.
— Что, если она узнает об этом проекте? Он ей расскажет? Вдруг уже рассказал? Я не хочу… Ева не должна знать!
Заскулив, Ольга Владимировна вцепляется руками в плечи мужа.
— Мы же ее так ждали. Помнишь? — спрашивает, заглядывая в глаза. — В какой момент все скатилось под косую? Когда мы ее потеряли? Я же так старалась… Себя не видела, ради нее. Я все делала только для Евы, чтобы у нее было великое будущее, — говорит так громко, что голос постепенно становится охрипшим. — Я хотела только лучшего…
— Знаю.
Вздрагивая, отчаянно качает головой.
— Гольдман как-то сказал мне одну вещь… Стремясь направить ее по правильному пути, я влезла за грани допустимого. Посягнула на ее внутреннюю личность, обтесав все, что мне не нравилось, — с рыдающим воем сжимает ткань его пиджака. — Я тогда не поняла, Паша… А если бы я прислушалась? Может быть… Можно же было все исправить? А сейчас, что? Я же для Евы жила… А теперь… — громко всхлипывает. — Когда она сказала: «Ложись на пол, мама»… — захлебывается плачем, не в состоянии продолжать.
Исаев прикрывает глаза.
— Не думай об этом.
— Она так на меня смотрела… так смотрела… Самой захотелось сдохнуть. Лучше бы она выстрелила, Паша! Лучше бы она меня убила…
 
— Черт возьми! Что ты мелешь? — злится, но голос ломается, и по телу ползет холодная дрожь.
Ева выстрелила, только целилась она в него. Если бы не этот чертов Титов… Павел Алексеевич просто не ожидал, что у нее хватит духу. На глазах у такого количества людей!