Собрание сочинений в 2-х томах. Том 1

Бригадир. Постой, постой, Иван! Ежели это правда, то как же ты понравился Парижу?
Советница. Вы обещали, сударь, не мешать ему. По крайней мере вы должны учтивостию дамам, которые хотят слушать его, а не вас.
Бригадир. Я виноват, матушка, и для вас, а не для кого более, молчать буду.
Советница (к сыну). Продолжайте, monsieur, continuez.[1]
Сын. В Париже все почитали меня так, как я заслуживаю. Куда бы я ни приходил, везде или я один говорил, или все обо мне говорили. Все моим разговором восхищались. Где меня ни видали, везде у всех радость являлася на лицах, и часто, не могши ее скрыть, декларировали ее таким чрезвычайным смехом, который прямо показывал, что они обо мне думают.
Советница (бригадиру). Не должны ли вы прийти в восхищение? Я, ничем не будучи обязана, я от слов его в восторге.
Бригадирша (плача). Я без ума от радости. Бог привел на старости видеть Иванушку с таким разумом.
Советница (бригадиру). Что ж вы ничего не говорите?
Бригадир. Я, матушка, боюся вас прогневать, а без того бы я, конечно, или засмеялся, или заплакал.
Советница. Continuez, душа моя.
Сын. Во Франции люди совсем не таковы, как вы, то есть не русские.
Советница. Смотри, радость моя, я там не была, однако я о Франции получила уже от тебя изрядную идею. Не правда ли, что во Франции живут по большей части французы?
Сын (с восторгом). Vous avez le don de deviner.[2]
Бригадирша. Как же, Иванушка! Неужели там люди-то не такие, как мы все русские?
Сын. Не такие, как вы, а не как я.
Бригадирша. Для чего же! Вить и ты мое рождение.
Сын. N'importe![3] Всякий, кто был в Париже, имеет уже право, говоря про русских, не включать себя в число тех, затем что он уже стал больше француз, нежели русский.
Советница. Скажи мне, жизнь моя: можно ль тем из наших, кто был в Париже, забыть совершенно то, что они русские?
Сын. Totalement[1] нельзя. Ото не такое несчастье, которое бы скоро в мыслях могло быть заглажено. Однако нельзя и того сказать, чтоб оно живо было в нашей памяти. Оно представляется нам, как сон, как illusion.[2]
Бригадир (к советнице). Матушка, позволь мне одно словцо на все ему сказать.
Сын (к советнице). Cela m'excede, je me retire.[3](Выходит.)
Бригадирша (к советнице). Что он, матушка, это выговорил? Не занемог ли Иванушка, что он так опрометью отсюда кинулся? Пойти посмотреть было.
ЯВЛЕНИЕ IV 
Бригадир, советница.
Советница. Вот что вы сделали. Вы лишили меня удовольствия слышать историю вашего сына и целого Парижа.
Бригадир. А я бы думал, что я избавил тебя от неудовольствия слышать дурачествы. Разве, матушка, тебе угодно шутить над моим сыном?
Советница. Разве вам, сударь, угодно шутить надо мною?
Бригадир. Над тобою! Боже меня избави. Я хочу, чтоб меня ту минуту аркибузировали, в которую помышлю я о тебе худо.
Советница. Благодарствую, сударь, за вашу эстиму.[4]
Бригадир. Не за что, матушка.
Советница. Ваш сын, я вижу, страждет от ваших грубостей.
Бригадир. Теперь для вас ему спускаю; однако рано или поздно я из него французский дух вышибу; я вижу, что он и вам уже скучен.
Советница. Вы ошиблись; перестаньте грубить вашему сыну. Ведаете ли вы, что я его словами восхищаюсь?
Бригадир. Какими?
Советница. Разве вы глухи? Разве вы бесчувственны были, когда он рассказывал о себе и о Париже?
Бригадир. Я бы хотел так быть на этот раз, матушка; я вижу, что вы теперь шутить изволите; рассказы его — пустошь. Он хотя и мой сын, однако таить нечего; где он был? в каких походах? на которой акции? А ежели ты охотница слушать и впрямь что-нибудь приятное, то прикажи мне, я тебе в один миг расскажу, как мы турков наповал положили, я не жалел басурманской крови. И сколь тогда ни шумно было, однако все не так опасно, как теперь.
 
Советница. Как теперь? Что это такое?
Бригадир. Это то, о чем я, матушка, с тобой давно уже поговорить хотел, да проклятый сын мой с безделками своими мешал мне всякий раз; и ежели тебе угодно, то я его завтра же за это без живота сделаю.
Советница. За что, сударь, хотите вы его так изувечить?
Бригадир. За то, что, может быть, без него я давно бы тебе сказал мой секрет и взял бы от тебя ответ.
Советница. Какой секрет? Какой ответ?
Бригадир. Я чинов не люблю, я хочу одного из двух: да или нет.
Советница. Да чего вы хотите? Что вы так переменились?
Бригадир. О, ежели бы ты знала, какая теперь во мне тревога, когда смотрю я на твои бодрые очи.
Советница. Что это за тревога?
Бригадир. Тревога, которой я гораздо больше опасаюсь, нежели идучи против целой неприятельской армии. Глаза твои мне страшнее всех пуль, ядер и картечей. Один первый их выстрел прострелил уже навылет мое сердце, и прежде, нежели они меня ухлопают, сдаюся я твоим военнопленным.
Советница. Я, сударь, дискуру[1] твоего вовсе не понимаю и для того, с позволения вашего, я вас оставляю.
Бригадир. Постой, матушка. Я тебе вытолкую все гораздо яснее. Представь себе фортецию, которую хочет взять храбрый генерал. Что он тогда и себе чувствует? Точно то теперь и я. Я как храбрый полководец, а ты моя фортеция, которая как ни крепка, однако все брешу в нее сделать можно.
ЯВЛЕНИЕ V
То же, советник, Добролюбов.
Советник (к Добролюбову). Так дело твое уже решено?
Добролюбов. Решено, сударь.
Бригадир. О! Черт их побери! Который раз принимаюсь, да не дадут кончить!
Советница. Что ж вы, сударь?
Бригадир. Матушка! Это не такое дело, о котором бы я говорил при вашем сожителе. (Выходя.) Я с досады тресну.
ЯВЛЕНИЕ VI
Советник, Добролюбов, советница.
Советник. Да ты как рано о деле своем сведал?
Добролюбов. Сейчас.
Советница. Как? Вы ваш процесс выиграли?
Добролюбов. Так, сударыня; состояние мое гораздо поправилось. Я имею две тысячи душ.
Советник. Две тысячи душ! О создатель мой, господи! И при твоих достоинствах! Ах, как же ты теперь почтения достоин!
Советница. Да не были ли вы притом и в Париже?
Добролюбов. Нет, сударыня.
Советница. Жаль: это одно все мериты[1] помрачить может.
Советник. Однако ежели у кого есть две тысячи душ, то, мне кажется, они все пороки наградить могут. Две тысячи душ и без помещичьих достоинств всегда две тысячи душ, а достоинствы без них — какие к черту достоинствы; однако, про нас слово, чудно мне, что ты мог так скоро выходить свое дело и, погнавшись за ним, не растерял и достальное.
Добролюбов. Ваша правда. Корыстолюбие наших лихоимцев перешло все предолы. Кажется, что нет таких запрещений, которые их унять бы могли.
Советник. А я так всегда говорил, что взятки и запрещать невозможно. Как решить дело даром, за одно свое жалованье? Этого мы как родились и не слыхивали! Это против натуры человеческой... Как же ты дошел до того, что наконец дело твое решено стало?
Добролюбов. Мы счастливы тем, что всякий, кто не находит в учрежденных местах своего права, может идти, наконец, прямо к вышнему правосудию; я принял смелость к оному прибегнуть, и судьи мои принуждены были строгим повелением решить мое дело.