Собрание сочинений в 2-х томах. Том 1

В сей вечер Иосиф, не хотя торжествовать с прочими прибытия жены Пентефриевой, остался в своем уединении; тщетно друзья его привлекали его отерти слезы своя и глас свой соединити с их пением; не могли они разгнать его печали. У ног его лежала лира, принесенная в сень сию Итобалом. Иосиф устремляет на нее очи свои и приемлет ее в руки. Скоро воспел он сии плачевные слова, провождая оные гласом лиры:
«Желают видети меня цветами увенчанна, веселую песнь воспевающа и приятно играюща на лире!.. Увы! сей радостный глас для несчастного ли создан?.. Эхо, окружающее место моего рождения, ты прежде оному внимало, ты прежде оное любило повторяти!.. На сих брегах отдаленных, что мне воспети должно? Прославлю ль я приятности любви и сыновнюю горячность? Дражайшие и священные имена! вы токмо скорбь мою обновляете!.. Восхвалить ли мне прелести природы, сию рощу, сии цветы, сии источники, лишенные для меня всех своих приятностей и не видящие более моего благополучия?.. А ты, о высшее существо, владеющее миром, коему иногда дерзал я посвящати глас молитвенный, могу ли я в несчастии моем воспеть тебе песнь достойную?.. Лира! ныне ты безгласна пребудешь или единые токмо изобразишь стенания... Сей глас до гроба моего не пременится... Теките, слезы мои, помогайте, если можно, терзаемому сердцу... Почто не могу я в сей час последнюю принести жалобу, последние пролити слезы!..»
Хощет продолжати играние, но струны, слезами омоченные, не отдают более звону, ослабел глас его, и рука, подражающая непрерывно течению его чувствия, не ходит более по лире. Сим приятным и пленяющим гласом, сею песнию, всю скорбь души его изъявляющею, сими стенаниями и сим молчанием, еще папе выражающим, возмущенная Далука не может удержати слез своих; птицы стали неподвижны, и стада, окрест сени бродившие, остановляются и кажутся быти пораженными. Подобно как в лесу несчастный соловей, видя свою возлюбленную мертву, долгое время стенает втайне, и плачевнейший глас его не довольно печаль его изобразити может; но когда прерывает он наконец свое молчание, тогда первая песнь его бывает толь плачевна, что возмущенные тем птицы прерывают свои гласы, и если между ими несчастная любовница смятенный полет свой в лес направляет, то сама она престает произносить жалобную песнь свою и оставляет ему изображати собственную скорбь свою.
Далука продолжала взирати на Иосифа; она готова была приступити к нему и вопросити о причине слез его, но некое тайное смущение ее удерживает, и, доколе она пребывает нерешима, он удаляется. Прибыв в уединенное свое жилище, чает она еще его видети, чает пение его слышати; нощь не может разгнати сии мечтания, и если сон затворяет на единую минуту ее очи, прелестное видение паки оные ей возвращает.
Наутро вопрошает она, кто сей юный пастырь, удаляющийся в средину леса проливати слезы? Ответствуют ей, что он раб Пентефрия; хвалят ей красоту его, приятность и добродетели; повествуют ей о том, что мог он преклонить к себе живущих с ним лютейших невольников и самого неутолимого Бутофиса; что с ним блаженство вселилось между пастырей, но что, распространяя оное окрест себя, один он им не наслаждается и в мрачную тоску себя повергает; что ни одна пастушка не могла пленити его сердца и что самые возлюбленные ему други не могли из него извлещи его таинства.
Далука с удовольствием внемлет хвалам, приписуемым Иосифу; но едва слышит она о тоске сего несчастного, уже очи ее мраком покрываются. Она сама себя о причине смущения сего вопрошает и уверяет себя, что оное есть единое сожаление. «Печаль, — вещает она, — изображенная на челе Иосифа, не выходит из мысли моея: кто бы не смутился оною! Толь млад и толь несчастен! Он умрет жертвою своего молчания... Без сомнения, он рода знатного; в естественной простоте его видно благородство; сами боги в рабское состояние приводимы бывали... Един он из всех пастырей любви не ощущает!.. Хощу зрети пред собою отверсто его сердце, хощу простерти к нему благодетельную руку».
Рекла, и прежде нежели солнце путь свой окончало, исходит она одна из своих чертогов, и стопы ее, как бы сами собою неслися прямо к роще. Иосиф, седящий в уединенной своей сени, воздавал скорби своей обыкновенную дань слезами, как вдруг Далука при входе сени предстала. Удивленный восстает он, сокрывает воздыхания свои и хощет отерти слезы свои. «Несчастный юноша, не смущайся, — вещает она колеблющимся гласом, — Пентефриева супруга прекратит твои бедствия. Что принуждает тебя искати уединения, уклонитися от приятной любви и от невинных забав, приличных твоим летам? Не устрашаешься ли ты вверити мне свое таинство? Я сама несчастие познала, и если б я возведена была на самый верх благополучия, сердце мое и тогда б к страданию твоему бесчувственно не было. Слезы твои преклонили меня на жалость: лицо твое являет мне, что род твой далеко от сего низкого состояния; который варвар возмог ввергнути тебя в порабощение? Вещай: не состояние ли твое, толь много тебя недостойное, терзает твою душу? С сего часа ты волен; свобода твоя есть самое меньшее благо, тебе уготовляемое: руки мои отрут слезы твои, слезы, текущие из очей твоих в последний уже раз».
 
Сими словами восхищенный, Иосиф уступает надежде видети конец своему бедствию и предприемлет открыти те злодеяния, которые хотел он предати вечному молчанию.
Солнце являлося пламенно позади сени сквозь густых листвий, когда противуположенпая ему луна начертывала серебряный круг свой в небесах и на колеблющихся Ниловых водах. Постепенно пение птиц утихало, и листвия древес тише помавали; еще слышен был рев довольного стада, удаляющегося с паства своего, но скоро все умолкло, и тишина стала всеобщая. Далука, седящая с Иосифом при входе сени, устремляет взор на сего юного раба и преклоняет к нему слух свой; вся природа кажется в молчании внимати ему, вещающему тако:
ПЕСНЬ ВТОРАЯ 
«Я рожден не в рабском состоянии. Иаков, отец мой, есть изобилующий паче прочих пастырь страны Ханаанской, состояние здесь, конечно, презренное, ибо оное рабам оставляется, но в лоне добродетели и свободы, всегдашних своих спутниц, бывает оно блаженно и почтенно. Когда народы погружены были в идолопоклонство, тогда праотец мой наставляем был гласом самого бога; хотя был он простой токмо пастырь, но, подобная древу, покрывающему многие роды своею тению, святая добродетель его должна служить примером будущим векам. Сын его был сея добродетели наследник и предал оную отцу моему. Увы! должна ли она угаснуть с ним в том доме, который зрел ее рождающуюся!
Первые мои годы были соборищем дней благополучных. Я долго ожидаемый был плод приятного союза. Отец мой, достигая до старости, чтил меня драгоценным залогом нежнейшия любви, а братия моя, не смущаясь о том подозрением, изъявляли мне друг пред другом усердие свое. Иногда ходил я за ними в поле, где малое стадо овец они мне поручали; я играл с ними: младенческая рука моя украшала их цветами или гладила мягкое их руно. Прости мне повествование толь маловажных обстоятельств, кои напоминают мне дни моего счастия.
Они исчезли подобно весне, сокрывающейся со всеми прелестьми своими; цветы, один за другим рождающиеся, песни, завсегда в рощах переменяемые, благорастворенный воздух под чистым и светлым небом и приятное радование сердца, цветущего с оживленными цветами, — словом, все сие похищается быстрым часов течением до тех пор, когда человек до последнего из сих дней, стеная, достигает; тако мое разрушилось блаженство. Увы! кто бы мог помыслить, что оно непрочно? Слабый виноград единую токмо лозу обвивает, а я мог десять братии иметь в объятиях моих! Колико помощников юности моей! Любити друг друга казалось мне и легко и приятно, и дружество мое к ним возрастало с моими летами.
И можно ль было чаять?.. Они... братия моя приключили все мои несчастия; уста моя хотят умолкнути, и я желал бы преступления их сокрыти от тебя, но они весьма с повестию несчастной моей жизни сопряженны.
Главный источник моего счастия стал началом всего моего бедствия: горячность Иаковля ко мне возбудила зависть в моих братиях. Правда, что любовь его ко мне казалась сильнее, может быть, оттого, что зрел он во мне отрасль своея дражайшия супруги и приятный плод своея старости; иль, может быть, подобен древу, поспешающему произрасти новую ветвь свою, когда произращение старых ветвей еще неприметно. Отец мой особливо старался открыти рождающийся во мне разум: может статься, мнил он видети мою к себе любовь паче всех моих братий.