Собрание сочинений в 2-х томах. Том 1

Намерение мое не в том состоит, чтоб написать здесь похвалу сему сочинению, ибо оному от всех знающих французский язык отдается справедливость. Я весьма уверен, что б оно и в переводе на наш язык, конечно, понравилось, если б не знал я слабости сил моих и если б не встречались мне затруднения, о которых здесь нечто предложить намерен.
Все наши книги писаны или славенским, или нынешним языком. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что в переводе таких книг, каков «Телемак», «Аргенида», «Иосиф» и прочие сего рода, потребно держаться токмо важности славенского языка, но притом наблюдать и ясность нашего; ибо хотя славенский язык и сам собою ясен, но не для тех, кои в нем не упражняются. Следовательно, слог должен быть такой, какового мы еще не имеем. «Телемак» переведен славенским, а в «Аргениде» нашел я много наших нынешних выражений, не весьма, кажется, сходственных с важностию сея книги. Итак, главное затруднение состояло в избрании слога. Множество приходило мне на мысль славенских слов и речений, которые, не имея себе примера, принужден я был оставить, бояся или возмутить ясность, или тронуть нежность слуха. Приходили мне на мысль наши нынешние слова и речения, весьма употребительные в сообществе, но, не имея примеру, оставлял я оные, опасаясь того, что не довольно изобразят они важность авторской мысли.
Сколько возможно мне было, я старался, преодолевая сии затруднения, не удаляться от автора. Благосклонное принятие моего перевода почту я себе ободрением к продолжению трудов моих.
Г. Битобе, как я уже упоминал, переводил Гомера, и для того начинает он «Иосифа» следующим образом:
«Долгое время дерзал я повторяти бранный глас того песнопевца, который с высоты Геликона, где царствует он, древнейшими увенчан лаврами, воспламеняет и воина и кто поет дела его; ныне, новою оживлен смелостию, не буду более заимствовати гласа моего: дело приятнейшее, и равно величественное, зовет меня и восхищает».
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
Славлю мужа непорочного, проданного своими братьями, из единого бедства в другое низверженного, возведенного потом из бездны зол на верх величества и власти, благодетеля той страны, где носил оковы, и в цветущей своей юности, во дни счастия и бед своих, явившего себя совершенным мудрости примером.
О смертные! неужели добродетель толь мало вам любезна, что дело, мною воспеваемое, может явиться пред вами песней недостойно? Воспламененные героичною трубою, поражающею слух ваш шумом оружия, воплем и битвами, куда по большей части вы не бываете призваны, неужели сердца ваши бесчувственны будут к сему сладкому и пленяющему согласию мирных добродетелей, в которых можете и вы участие прияти?
О ты! который предал нам сию жалостную повесть, изобразя творение света, безобразный хаос, приемлющий законы, возжженное единым словом на тверди солнце, чин звездный, начавший светлое свое точение, землю, облекшуюся дерном, растениями и цветами, древеса, листвия своя пустившие, горы, до облак досязающие, реки, в глубоких пределах своих текущие, воду, воздух и землю, жителями населенную, и, наконец, человека, среди оных возвышающегося, яко царя их и всея природы; о ты! который мог воспламенить души Милтона[1] и Геснера,[2] священный песнопевец, воспевши спасение народа, тобою освобожденного, буди вождем моим ныне; да сей божественный огнь, тебя объемлющий, внидет в разум мой и сердце; да сия простота благородная, твоя верная спутница, и в тебе величества источник, в песнях моих не будет возмущенна! По чреде восприму свирель и трубу героичную. Последуя тебе, Авелев певец, свободное слово мое возвышенным стихотворства языком вещати будет! О, если б я возмог, отвергнув тяжкое бремя, успети с тобою равно и прияти степень с песнопевцами!
Иосиф в юности своей приведен был в рабское состояние. Отторженный от своего отечества, от Иакова, отца чадолюбивейшего, от многого числа ближних своих и от возлюбленной Селимы в тот самый час, когда брак готов был увенчать их взаимную любовь, преселен он стал в отдаленную страну. Как среди зеленого луга цвет, другими цветами окруженный, возлагая на них колеблющийся стебль свой, приемлет в себя и приятное их благоухание и ласки тихого зефира, когда бурный вихрь внезапно исторгает его от цветов, окрест его стоящих, от зефира и дерна, который прежде был его вместилищем, — тако Иосиф отлучен был от дому отца своего. Вседневно ищет он уединения и стадо свое на отдаленнейшее место Нилова брега водит. Величественное течение сея прекрасныя реки, поля, украшенные древами, растениями и цветами нового рода, на коих паслись стада, всех прочих красотою превосходнейшие, огромные домы, сада, великолепный вид Мемфиса, и пирамиды, с башнями сего гордого града нераздельно стоящие, — словом, все сии виды не привлекали к себе внимания Иосифова и скорби его не облегчали: они смятенно очам его представлялись, подобно легким снам, кои, не оставляя в человеке никакого впечатления, летают будто по душевной поверхности. Между тем, ни самые жесточайшие беды не могли поколебати кроткого души его свойства; не изъявлял он своего отчаяния и в самых жалобах знал меру полагати. Лежащий на бреге почти бездыханен и устремя взор свой на реку, коей единообразное течение питало паче лютую тоску его: «Великий боже! — возопил он (и сей глас слышен первый из уст его от начала его пленения). — Великий боже! Так должен я здесь и жизнь мою скончати... Приятная свобода! У меня ты похищенна... Свершилось ныне все, никогда не узрю отца моего... не узрю его вовеки... не буду более утешати его старость... А ты, возлюбленная Селима! Когда брачная сень наша поставлена была, когда рука твоя меня цветами увенчала...» Воздыхания прерывают глас его, и он погружается паки во мрачную тоску.
 
Потом, возведя слез полные очи на стадо свое: «А ты, — рек он, — стадо, врученное мне отцом моим, стадо мне любезное, играющее окрест меня, как бы в веселии моем участие приемля, когда воспевал я творца всея природы, где ты ныне? Чья рука пасет тебя? Неужели и ты стало жертвою моих братий?» Слова сии вещал он слабым, скорбным и прерывающимся гласом.
Несчастие его умалило несколько сияния красоты его, но она тем была прелестнее. Белые власы его распущены были по плечам пренебрежно; очи его подобны были небесной лазури; слезы, коими они стали ныне омоченны, естественную их приятность умножали; печаль, от коей увядал румянец ланит его, привлекала всех обращать внимание на черты лица его; но он сохранил благородный, хотя непринужденный вид свой, а несчастия его являли еще более начертавшуюся в нем добродетель и невинность.
Бутофис, главный над всеми Пентефриевыми рабами, рожден был в жарчайших степях ефиопских. Лев, дышащий тем жаром, коим солнце в сих местах пылает, и рыкающий среди знойных страны сея песков, не страшен толико странникам, колико неукротимый сей начальник рабам своим был страшен. Цвет кожи и влас главы его подобны были темной нощи; гнев ярости блистал в его очах, как молния во мраке; ревущий глас его внушал злобу и угрозы. Все в нем, даже до цвета его, было новым Иосифу видом и душу сего несчастного юноши страхом исполняло. Предавшись своей скорби, смятенные стопы своя направлял он под дикие удаленные камни, кои, не устрашая дух его, в развалинах своих погребсти его грозили. Тамо настоящие свои бедствия сравнивает он с прошедшим своим счастием, воспоминает то блаженное время, в которое, исполненный веселием и приемля участие в тишине всея природы, упреждал он пришествие теней и спешил гнати с поля стадо свое, видети отца своего; узрев его ожидающа при входе сени своей, устремлялся он к нему; Иаков отверзал ему свои объятия, и страстная Селима восхищалася сим зрелищем. Ныне, вместо сего приятного союза и вместо сих нежных изъявлений сердечного чувства, обретает он начальника страшного, который единым своим видом ужасает и который грозным оком созерцает его стадо. Заключенные с ним невольники были жестокие и грубые люди; тщетно соболезнуя об общем их несчастии, обращает он на них жалостное око: бесчувственным душам их невнятен сей язык; все, кажется, на него стало вооруженно; вся природа плачевный токмо образ ему представляет: прежде пение его гласы птиц предупреждали славити пришествие дневного светила, ныне зрелище сие единое скорби чувствование в сердце его возбуждает, и благоуханная вечерняя роса горести его усладити не может. Когда предается он сим печальным размышлениям, тогда неприметно ему настает нощная темнота. Уже пастыри, на едином поле с ним пасущие, пригнали в дом стада свои. Нетерпящие овцы его окрест его бродят, к нему приближаются и, соединяя гласы свои, извлекают наконец его из глубокого уныния; ведомый ими во мраке, предстает он своему свирепому начальнику, который сим невольным медленней грозно его упрекает.