Сказка

Она вышла наружу. К тому времени уже моросил холодный дождь, его струйки серебрились в свете единственного фонаря у «Зип-Марта», с той стороны моста. Жуя куриное крылышко, мама ступила на стальной настил. Фары выхватили ее из темноты и отбросили ее тень далеко назад. Сантехник проехал мимо знака на другой стороне, который гласит: «ПОВЕРХНОСТЬ МОСТА ПЕРЕД ДОРОГОЙ ЗАМЕРЗАЕТ! ПОЖАЛУЙСТА, БУДЬТЕ ОСТОРОЖНЫ!» Смотрел ли он в зеркало заднего вида? Или, может быть, проверял сообщения на телефоне? Он ответил «нет» на оба вопроса, но когда я думаю о том, что случилось той ночью, я всегда вспоминаю про тот единственный чистый несчастный случай, о котором говорил папа, — когда человеку на голову упал метеорит.
Там было достаточно места; новый мост был значительно шире, чем его деревянный предшественник. Проблема заключалась в стальной решетке. Он увидел мою мать на полпути через мост и надавил на тормоз — не потому, что превышал скорость (так он сказал), а чисто инстинктивно. Стальная поверхность подмерзла, фургон заскользил и вильнул в сторону. Моя мать прижалась к перилам моста, уронив в реку свой кусочек курицы. Фургон настиг ее, ударил и закружил, как волчок. Я не хочу думать о тех частях ее тела, которые оторвались в этой смертельной пляске, но иногда не могу не думать. Все, что я знаю, это то, что в конце концов фургон врезался в опору моста с другой стороны, рядом с «Зип-Мартом». Что-то из того, что было моей мамой, упало в Литтл-Рампл, но большая часть осталась на мосту.
Я и сейчас ношу в бумажнике нашу фотографию. Когда ее сняли, мне было года три. Я сижу у нее на бедре, запустив руку в ее волосы. У нее были красивые волосы.
5
Рождество в том году было дерьмовым, уж поверьте. Помню вечер после похорон у нас дома. Мой отец был там, встречал гостей и принимал соболезнования, а потом куда-то пропал. Я спросил его брата, моего дядю Боба, где он.
— Ему пришлось прилечь, — сказал дядя Боб. — Он совершенно вымотан, Чарли. Почему бы тебе не пойти на улицу поиграть?
Никогда в жизни мне не хотелось играть меньше, чем тогда, но я поплелся на улицу. Я прошел мимо группы взрослых, которые вышли покурить, и услышал, как один из них сказал: «Бедняга пьян в стельку». Даже тогда, охваченный горем, я понял, о ком они говорили.
До смерти мамы мой отец был тем, кого я бы назвал «часто выпивающим». Я был всего лишь малышом-второклассником, так что вы можете воспринять это с недоверием, но я стою на своем. Я никогда не слышал, чтобы у него заплетался язык, он не падал с ног, не бродил вечером по барам и никогда не поднимал руку на меня или мою мать. Он приходил домой со своим портфелем, и мама наливала ему выпить — обычно это был мартини, один бокал. Себе она делала такой же. Вечером, когда мы смотрели телевизор, он мог выпить пару бутылок пива, не больше.
После проклятого моста все изменилось. Он был пьян после похорон (в стельку), пьян на Рождество и в канун Нового года (который, как я узнал позже, такие, как он, называют «любительским вечером»). Недели и месяцы после того, как мы потеряли ее, он напивался почти каждый день. Чаще всего дома. Он по-прежнему не ходил по вечерам в бары («Там слишком много таких придурков, как я», — сказал он однажды), и по-прежнему никогда не поднимал на меня руку, но степень опьянения уже не контролировал. Теперь я это знаю, а тогда просто принимал это как должное. Дети так делают, собаки тоже.
Я обнаружил, что сам готовлю себе завтрак два раза в неделю, потом четыре, потом почти каждый день. Я ел «Альфа-Битс» или «Эппл Джекс» на кухне и слышал, как он храпит в спальне — как большая моторная лодка. Иногда он забывал побриться перед уходом на работу. После ужина (все чаще это был ужин на вынос) я прятал ключи от его машины. Если ему нужна была новая бутылка, он мог спуститься к мистеру Зиппи и взять ее. Иногда я волновался, что он столкнется с машиной на чертовом мосту, но не слишком сильно. Я был уверен (или почти уверен), что оба моих родителя не могут погибнуть в одном и том же месте. Мой папа работал в страховой компании, и я знал, что такое актуарные таблицы [8] — вычисление шансов.
 
Он хорошо знал свою работу, мой папа, и катался на коньках больше трех лет, несмотря на свое пьянство. Получал ли он предупреждения на работе? Я не знаю, но это могло быть. Останавливали ли его за неосторожное вождение, когда он начинал пить еще днем? Если так, то, должно быть, отпускали с предупреждением. Этому помогало то, что он знал всех копов в городе. Иметь дело с копами было частью его работы.
В течение этих трех лет в нашей жизни был определенный ритм. Может быть, не слишком хороший ритм, не тот, под который вы хотели бы танцевать, но я к нему привык. Я возвращался из школы около трех. Мой отец появлялся к пяти, уже успев заложить за галстук (да, он не ходил вечером в бар, но позже я узнал, что по дороге домой его часто заносило в таверну Даффи). Он приносил пиццу, или тако, или всякие китайские штуки из «Джой Фан». Бывали вечера, когда он забывал об этом, и мы заказывали еду… или я бы хотел ее заказать. А после ужина начиналась настоящая попойка. В основном джин или другие напитки, если джин заканчивался. Иногда по ночам он засыпал перед телевизором. Иногда, спотыкаясь, ковылял в спальню, оставляя мне свои ботинки и мятый пиджак. Время от времени я просыпался и слышал, как он плачет. Довольно страшно слышать такое посреди ночи.
Крах наступил в 2006 году. Были летние каникулы. В десять утра у меня состоялась игра в «Лиге креветок» — я пробил два хоум-рана [9] и отлично поймал мяч. Я вернулся домой сразу после полудня и обнаружил, что мой отец уже там, сидит в своем кресле и смотрит в телевизор, где кинозвезды давних лет рубились мечами на лестнице какого-то замка. Он был в трусах и потягивал мутный напиток — как мне показалось, чистый «Гилбис». Я спросил, что он делает дома. Продолжая глядеть на мелькание мечей, с трудом шевеля языком, он ответил:
— Кажется, я потерял работу, Чарли. Или, если процитировать Бобкэта Голдтуэйта [10], я знаю, где она, но ее делает кто-то другой. Или скоро будет.
Я не знал, что сказать, но слова все равно сорвались с моих губ.
— Это из-за твоего пьянства.
— Я собираюсь бросить, — сказал он.
Вместо ответа я просто указал на стакан. Потом пошел в свою спальню, закрыл дверь и начал плакать.
Он постучал в дверь.
— Можно войти?
Я не ответил. Не хотел, чтобы он видел меня плачущим.
— Ну хватит, Чарли. Я вылил это в раковину.
Как будто я не знал, что недопитая бутылка стоит на кухонном столе. И еще одна — в шкафчике. Или две. Или три.
— Ну же, Чарли, скажи что-нибудь!
«Шкажи». Я ненавидел это его пьяное бормотание.
— Иди на хер, пап.
Никогда раньше я не говорил ему ничего подобного, и мне, возможно, хотелось, чтобы он вошел и залепил мне пощечину. Или обнял. Или сделал хоть что-то. Вместо этого я услышал, как он шаркает на кухню, где его дожидалась бутылка «Гилбис».
Когда я, наконец, вышел, он спал на диване. Телевизор все еще работал, но с приглушенным звуком. Там шел еще какой-то черно-белый фильм, где старинные автомобили мчались по тому, что, видимо, было съемочной площадкой. Папа всегда смотрел TКM [11], когда пил, кроме тех случаев, когда я был дома и настаивал на чем-то другом. Бутылка стояла на кофейном столике, почти пустая. Я вылил то, что в ней осталось, в раковину. Потом открыл шкафчик с напитками и думал вылить остальное, но при виде всего этого джина, виски, водки и бренди ощутил дикую усталость. Вы бы не подумали, что десятилетний ребенок может так устать, но я устал.
На ужин я поставил в микроволновку замороженный обед «Стоффер» — «Бабушкину куриную запеканку», нашу любимую, — и пока он готовился, разбудил отца. Он сел, огляделся, как будто не знал, где находится, а потом начал издавать страшные пыхтящие звуки, которых я никогда раньше не слышал. Он кинулся в ванную, закрывая рот руками, и я услышал, как его вырвало. Мне казалось, что это никогда не прекратится, но в конце концов это произошло. Зазвенела микроволновка. Я достал курицу из духовки, используя прихватки с надписью «ХОРОШАЯ ГОТОВКА» слева и «ХОРОШАЯ ЕДА» справа — один раз забудешь взять эти прихватки, когда достаешь что-то горячее из духовки, и больше никогда не забываешь. Я разложил еду по нашим тарелкам и пошел с ними в гостиную, где папа сидел на диване, опустив голову и сцепив руки на затылке.