Витки времени

Старик остановился. Плотина стала совсем узкой, всего восемь футов в ширину, и вой ветра утих настолько, что Моран уже смог услышать его голос:
— Положи его там, у подножия.
Моран сделал вперед шаг, два, три и положил тело марсианина у подножия хрустального вала. Затем шагнул назад и осмотрелся.
И увидел, что сюда плывет она.
Она была женщиной, высокой, выше большинства людей, и очень стройной. Ее волосы красным водопадом спадали по нагим белым плечам, окутывая все тело завесой шелковистого пламени. Руки были прижаты к телу и, казалось, светился каждый розовый ноготок. Голова чуть опущена, красные губы приоткрыты. Глаза закрыты, а тени длинных темных ресниц лежали на щеках, нежных, как белый бархат.
Она плыла в пустоте, в полости кварца, точно в овальной шкатулке, заполненной фиолетовым сиянием, окружавшим ее ореолом. Сияние из пропасти, казалось, как-то собралось, свернулось, сжалось в неосязаемую среду, в которой плыла она, прижав друг к другу маленькие ножки и всеми десятью пальчиками ступая по пустоте. Это была женщина, о которой мечтали все мужчины с начала времен, и Моран почувствовал, как горячая лава желания покатилась по его жилам, и вся дикая ярость любви собралась в вырвавшемся у него мощном крике.
Рука деда легла на его плечо, но Моран сбросил ее. Негнущимися ногами, как робот, пошел он вперед. И услышал безумное, ликующее кудахтанье марсианина.
И увидел, как открылись ее зеленые глаза и глянули на него сверху вниз.
В мире исчезло все, кроме ее любви и сияния. В мире исчезло все, кроме ее полураскрытых алых губ и теплой нежности пламенных волос. Душу Морана залило сияние ее глаз цвета морской волны, зовущих, вытягивающих из него жизнь, чтобы смешать ее со всеобщей жизнью Нирваны, доселе неизвестной человеку.
В МИРЕ, ГДЕ трава металась всполохами изумрудного пламени, где деревья склонялись, отягощенные жемчугом плодов и проливались потоками жидкого сапфира, бродил он рядом с ней под кипящими фиолетовыми небесами и пил из серебряной чаши, какую она подносила ему, чувствуя, как пламя бежит по его жилам, когда он опускался в объятиях с нею в глубины фиолетового тумана, из которого она черпала бессмертие свое... и его.
В мире, где нежный, ароматный бриз срывал морскую пену с нефритовых яблок, и медлительные волны набегали на коралловый песок, лежал он, полный сновидений, под серебристой луной и темно-фиолетовым небом, усеянным ромбами звезд. В полутьме, образованной покрытыми пленкой ветвями гигантских папоротников, возлежал он на упругих мхах и играл в любовь с девами, приходящими к нему из пульсирующей темноты и из серебряных лунных лучей, они насмешливо звали его, соблазняли его на холмах и в долине вплоть до самых серых, холодных лучей рассвета, а он натыкался на них среди просыпающихся орхидей и смотрел, как они сливаются и объединяются в божественную Ее.
Плоть от плоти ее, он висел в пустоте над Вселенной и видел под своими ногами яркие облака, видел, как он ступает по остриям туманного света, и бежит в непроницаемую космическую тьму, одновременно находясь в объятиях ее тонких теплых рук, купаясь в пламени ее волос, вкушая сладостный напиток ее темно-красных губ — пока во всей Вечности не остались они вдвоем, только они, утоляющие голос любовным пиршеством, они, мужчина и женщина, пара и нечто единое, до скончания времен.
Душа в душу, плавали они там, где горели огоньки светящихся пятнышек, откуда-то приплывали и крутились вокруг него, как ароматный дымок. Он поймал один такой огонек, зажал между большим и указательным пальцами, полюбовался им и понял, что это Вселенная Вселенных, бесконечно маленьких, бесконечно далеких, где время жизни всех миров длится лишь один удар его пульса. И одновременно он жил в том микромире, как жил в пламени ее волос, как жил в ней самой, ловя зеленое обещание ее полуприкрытых глаз, сплетая медную паутину ее волос, и опускаясь все ниже и ниже в беспредельную тьму, где светились лишь два огонька ее глаз, пристальных, глядящих на него из небытия.
 
А затем ее нежная рука взяла его за пальцы и повлекла туда, где была лишь она и ее красота, красота, как живая вещь, как дыхание, а он был лишь голодом, страстно желающим хотя бы атом ее существа, он был в ней, глядел ее глазами на мир безумных, искаженных форм, заполнявших его страхом и ненавистью, ненавистью, которая вдруг переполнила его, ослепив гневом, затмившим все, кроме улыбки на ее мягких губах и в полуприкрытых глазах, ненавистью, разорвавшей его на две части, где одна часть сражалась и убивала, а другая лишь смотрела на это.
Он увидел того, кто вырвал громадный меч из рук старика и ударом сбил того на землю. Он видел, как один с яростью берсеркера налетел на целую толпу, врубаясь в нее, как дровосек в дерево, скашивая их, точно стальным цепом, управляя ими, как стадом овец. И он почувствовал злую радость, вскипевшую в ней при виде смерти, висевшей в воздухе, и смерть заиграла в ее глазах, и ему показалось, что это он, бывший в ней, рубил и убивал.
Это он сам стоял на фиолетовой дороге с двуручным мечом в окровавленных руках, и лицо его было покрыто кровью убитых людей. А сзади, где плавала в своей хрустальной гробнице женщина-ведьма, он слышал хриплое, мстительное кудахтанье марсианина Загара.
Все жажда была высосана из его тела пристальным взглядом ведьмы — жажда мужчиной женщины, жаждой землянина золота и кровавая жажда мужчины войны и смертей. Вся жажда исчезла, и Моран стоял, холодный, опустошенный, глядя на старика, своего деда, лежавшего без сознания на краю пропасти. Потом он увидел марсианина, корчившегося от боли у основания хрусталя. И снова увидел женщину, плавающую в тумане, и темное Зло, сверкающее в ее зеленых глазах.
Окровавленный меч взлетел стальной дугой и ударил в поверхность хрусталя. Он бил снова и снова, и весь мир заполнился звоном металла о закаленный хрусталь. Стены полости, внутри которой плавала она, были прочны, но после третьего удара не выдержали и пролились дождем прозрачных ледяных игл. Моран снова поднял меч, с которого все еще капала кровь, и... встретился с ее ясными зелеными глазами.
Руки его медленно опустились, меч выпал из них и ударил его по ногам, чего Моран даже не заметил. Ее маленькие босые ноги изящно ступали среди острых осколков. Ее рыжие волосы стекали на круглые белые плечи, обнажая все очарование тела ведьмы, а две тонких руки тянулись к нему и манили к себе.
Морану показалось, что ледяной ветер пронесся в его груди, когда он тронул эти руки. Непонимающими глазами он смотрел на длинные белые рубцы, появившиеся там, где прикоснулись ее тонкие пальчики. Теперь ее руки лежали на его руках и вытягивали их силу, ее красные губы тянулись к его губам, и между острыми белыми зубками высовывался влажный язычок. Запах шел от ее тела, острый, пьянящий аромат, затуманивший ему голову и спутавший мысли. Моран чувствовал, как ее тело прижалось к нему, и от него катилась ледяная волна, замораживая все, лишь в самой глубине его души горело негасимое ядро неукротимого огня. Глаза ее были прикрыты, но начали медленно открываться, и Моран утонул в них, безнадежно утонул в их зеленой, бездонной глубине.
А потом что-то взорвалось в нем. Атом белого огня вспыхнул в его голове, обжигая и очищая. Моран взглянул в стальные глаза своего деда через бескровное тело женщины-ведьмы, разрубленное пополам единственным ударом большого серого меча. Обеими руками он поднял это тело над головой, и оно оказалось легким, как шелуха тени и холода, как прикосновение Смерти. И он швырнул тело в море фиолетового пламени и увидел, как оно плывет, вращается, постепенно опускаясь, точно перышко, в пропасть. Затем яростный ветер ударил в него, и Моран распростерся на краю пропасти, цепляясь кончиками пальцев за острый, зубчатый край разбитой хрустальной гробницы.