Посланник князя тьмы [Повести. Русские хроники в одном лице]
— Я с тобой не только пить, но и одним воздухом дышать не хочу. Зачем ты подсунул ее?
— Клянусь, я к этому никакого отношения не имею. Я сам ее первый раз сегодня увидел. Видишь, — Вакулов показал на полупустую водочную бутылку. — Я не хотел тебе говорить, но это Ларискина дочь.
— Здесь, Ларискина?
— Да, похоже, что русская пословица права: «Яблочко от яблоньки недалеко падает».
— Что ты мелешь?
— А что ты знаешь о Лариске? — Алексей закурил.
— Она сразу после школы вышла замуж и уехала.
— Да, точно. Она в семнадцать вышла за моряка и уехала в Таллинн. Затем сошлась с каким-то иностранцем и попалась в интуристовской гостинице на краже валюты. Возможно, ее подставили. Дочку родила в тюрьме. Ее выпустили досрочно, но через год она вновь попалась в той же гостинице. В пересылочной тюрьме повесилась. Дочке тогда было полтора года. Ее взяли родители мужа. Он, кстати, пропал во время плавания. Похоже, кончил жизнь самоубийством, узнав, что его жена стала валютной проституткой. Он, как и все пацаны нашего класса, был от нее без ума. Отца мужа, он занимал довольно высокий пост, тут же сняли с работы и отправили на пенсию, — была все-таки вероятность, что его сын остался за бугром, и всего лишь инсценировал самоубийство. Он протянул после этого еще два года, затем умерла и жена. И девочка Света осталась на попечении каких-то дальних родственников.
— Тебе не кажется, — Сергей оперся обеими руками о стол, — что у тебя для простого киношника слишком подробная биография Лариски?
— Не кажется. Надеюсь, ты, литератор, догадываешься, почему? Или ты думаешь, что один с ней в классе целовался?
— Так этой девчонке нет еще восемнадцати.
— Она говорит, что есть. Но это и не столь важно с ее биографией. В четырнадцать ее застала завуч с учителем физкультуры. Скандал замяли. В неполные пятнадцать она сбежала из дома. Ее фотографии показывали по телевидению, а она в это время раскатывала с «дальнобойщиками» по всему Союзу. Продолжать?
— Нет, хватит. Лучше налей.
— Тебе не кажется, что в последнее время вся страна превратилась в огромный питейный дом? — улыбнулся Вакулов и наполнил бокал до краев. — Кстати, ты знаешь, что каждые сто граммов спирта уничтожают триста тридцать тысяч нервных клеток в мозгу? Если пить по литру спирта в день, то за девяносто девять лет их можно уничтожить полностью. И никакие проблемы уже не будут тебя волновать. Надеюсь, нам не придется столько пить, чтобы все забыть.
Николаев залпом выпил водку и, уставившись куда-то вдаль, сказал:
— Все они суки! Мы готовы были за нее… А она за «зелененькие»… Боже мой, какая мерзость! Какие же они все суки! — Сергей схватил бутылку со стола и выпил прямо из горлышка. — А эти ублюдки говорят о каких-то розовых и голубых шестидесятниках, распевающих песенки о комиссарах в пыльных шлемах. И никто не скажет о тех, кто по молодости лет пытался сделать что-нибудь, проломить эту стену в семидесятые, в начале восьмидесятых. Как я ненавижу эту страну! Сколько нас, мужиков, осталось из всего класса?
— Трое.
Как трое?
— Нет, подожди. Двое. Володька в прошлом году разбился по пьяни на машине. Трое в Афгане. Мишка в госпитале умер. Костя после Чернобыля, в восемьдесят восьмом.
— А Сашка?
— Ты что? Его же через год после окончания школы в драке на свадьбе зарезали.
— Да нет, я говорю о Кононове.
— Он в восемьдесят пятом, в дурдоме. Сделали укол нестерильным шприцем и… — Вакулов развел руками.
— Какие он песни писал. А что с институтскими?
— Да я с ними тоже не особо поддерживал контакт, но большинство, особенно те, у кого папаши что-то собой представляли, давно уже за границей живут. А те, кто остался, в основном спились.
— Как я ненавижу эту страну! Остаются одни придурки и негодяи! — Сергей схватил себя обеими руками за волосы и начал раскачивать голову из стороны в сторону.
— Серега, ты готов. Тебе больше пить нельзя. Иди проспись.
— Что? — Николаев отпустил свои волосы и, навалившись грудью на стол, уставился пьяными, налившимися кровью глазами на Вакулова. — Кто это мне говорит? Не ты ли у нас в институте комсомольским секретарем был? Не ты ли нас закладывал?
Стоявшая на столе бутылка опрокинулась и скатилась на пол. Вакулов вдруг побледнел, приподнялся, схватил за лацканы пиджака Сергея и, приблизив его лицо к своему, сказал:
— Да что ты знаешь обо мне, чтоб это говорить? Ну! А не благодаря ли таким, как я, ты сегодня можешь говорить все, что тебе вздумается? А ты забыл, когда тебя в гальюн в институте спустили за твое правдоискательство, кто тебя вытащил? А может, ты думаешь, что после того как тебя подстрелили, ты очень кому-то нужен был? Знаешь, сколько таких горячих борцов за справедливость сейчас валяются спившиеся под забором, без прописки и крыши над головой. Чего-чего, а это дело у нас в стране отлажено хорошо…
Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянула секретарша.
— Алексей Рудольфович, вам нужна моя помощь?
Вакулов отпустил Николаева, качнул головой, отгоняя хмель, и, пригладив волосы, сказал:
— Нет, не надо. — Затем взглянул на мерно посапывавшего в луже разлитой на столе водки Сергея. — Хотя, постойте. Наш сценарист слегка перебрал сегодня. Наверное, в этом и заключается специфика творческой профессии, нам, простым смертным, этого не понять. Но мне нужно, — в его голосе появились стальные нотки, — чтобы он через несколько часов был в форме и работал. Похоже, ему просто не хватает женского тепла. Разбудите и займитесь им.
— Хорошо, Алексей Рудольфович. Можно забирать?
— Справитесь одна?
— Не в первый раз.
— Да, постойте, Володя должен был передать мне кассету.
— Она у вас, Алексей Рудольфович, в сейфе. Достать?
— Не надо, можете идти.
Едва пьяный Николаев и секретарша, которая поддерживала его за плечи, вышли из кабинета, Вакулов вытряхнул на ладонь из небольшой пластмассовой коробочки несколько зелененьких горошин, проглотил их, затем достал из сейфа портативный магнитофон и запечатанный скотчем конверт с кассетой. Положив перед собой пачку бумаги и несколько остро заточенных карандашей, Алексей надел наушники и включил воспроизведение. Запись была сделана с помощью очень чувствительного микрофона и изобиловала множеством посторонних шумов, но все же это не мешало довольно четко различать голоса и почти каждое произносимое слово. Говорили несколько человек, начало разговора отсутствовало. Вакулов послушал несколько минут, привыкая к голосам и как бы систематизируя их, перемотал все назад и вновь включил. Его карандаш заскользил по листу бумаги, записывая лишь ему понятными значками стенограмму разговора.
— Знаете, что говорят на митингах? Развесим этих ублюдков, номенклатурщиков и бывших первых секретарей, а сегодняшних «демократов», на фонарях. А детей их, которым богатенькие родители понакупили шикарных особняков на берегах лазурных морей, посадим на кол. До седьмого колена всех вырежем, за то, что Россию продали и разворовали. Нисколько не сомневаюсь — ни мне, ни вам не хочется болтаться на суку. Сами понимаете, в этой ситуации нам необходимо что-то предпринять, и то, что мы сейчас пытаемся сделать, — наше единственное спасение. Мы должны вновь взять власть в свои руки. Поэтому сейчас военное положение — выход не только для нас, но и для всей страны. Многие его ждут как манны небесной. Даже самые ярые наши оппоненты, представители конкурирующих групп и партий понимают, что все мы политические банкроты и не можем предложить народу ничего, кроме разглагольствований на тему приватизации и демократизации общества, чего сами же, как огня, боимся.
— Тебе хорошо говорить, ты и до перестройки нахапал столько, что всей твоей родне на всю жизнь хватит.
— Не надо прибедняться. У меня виллы в Голливуде нет.
— Прекратим эти разговоры. Они нас до добра не доведут. Мы делаем одно общее дело. Меня больше всего интересует, не получится ли то же самое, что и с августовским выступлением. Мы все организуем, а нас никто не поддержит.