Лирик против вермахта (СИ)

Внутри него тут же «проснулся» тот прожженный делец, что за неделю мог состряпать два, а то и три, проходных хита. Получались пусть и одноактовые, в ритме бум-баба-бум, но все же реальные хиты, которые месяцами крутили в клубах и на радио. Неужто здесь не справится со школьной газетой?
— Легко! Ну, Костя, дава… Не-ет, ты теперь Мишка!
Охвативший его зуд требовал движения, причем немедленного. Бросив быстрый взгляд на небо (судя по солнцу дело шло к шести утра), выбежал со двора.
— Сторож вроде в школе… Ничего… Скажу, что поручение от пионерской организации. Как миленький пустит, куда денется…
И оказался совершенно прав. Дед Прохор, страхолюдный дедай в овчинном тулупе (мерз старый, даже летом не снимал), сначала встретил его в штыки. Мол, чего тут шляешься, как оголтелый. Не дай Бог, стекло разобьешь! Но сразу же сменил гнев на милость, услышав про поручение.
— Добре, добре, — прогудел он, одобрительно качая головой. — Хорошее дело, Михайла. Давай, швыряйся, коли поручение… Я ведь в гражданскую тоже… Бывало пакет какой везешь…
Но парень его уже не слышал. Память прежнего Мишки вела его прямо в библиотеку, где и хранилась вся нужная ему канцелярия: листы ватмана, карандаши, правда, только двух цветов — красные и синие, а также тушь.
— Это шанс показать себя! Пока все будут сопли жевать, я уже тут как тут…
В библиотеке он сразу же сдвинул два широких стола, приготовил поле для творчества. Положил с края пару больших листов ватмана, чтобы на мелочи не размениваться. Если уж делать, то делать так, чтобы громко прозвучало. В середку столов рассыпал карандаши, кисточки, стерки. Тушь пока не трогал, оставив на самый конец.
— Ну, понеслась!
Его задумка была просто и в то же время очень сложна, и касалась не столько школьной стенгазеты, сколько самого обычного плаката. Нужно было прямиком к известию о начале войны повесить свой плакат на двери сельсовета, чтобы его увидело как можно больше жителей. Естественно, содержание должно было цеплять, самым натуральным образом слезу выбивать. А кому не знать всю эту «слезливую» кухню, как не ему — мастерупера?
— Так слезу выбьем, что портки и рубахи менять придется!
Центр плаката, конечно, же будет занимать она! Тут и споров не могло было быть. Графикой он давно уже занимался на весьма достойном уровне, поэтому ничего сложного не видел в том, чтобы изобразить классический рисунок Родины-матери.
С нужным настроем все получалось, как нужно. Под уверенными движениями быстро появлялась женская фигура в развевающихся одеждах и вскинутой к небу рукой. К краю листа тянулись десятки винтовок с длинными штыками, создавая ощущение сотен и сотен стоящих за спиной женщины бойцов. Но сильнее всего притягивало взгляд ее выразительное лицо, едва не пронзающее зрителя своим непреклонным взглядом.
— Вот же…
Магия взгляда Джоконды (ощущение, что изображенное на полотне лицо наблюдает за человеком, в какой бы точке помещения тот ни находился) сработала на все сто процентов. Куда бы он ни шел, взгляд женщины с плаката тут же следовал за ним.
— А в цвете, вообще, бомба будет!
С тушь, правда, пришлось повозиться. Все никак приноровиться не мог к этой технике. Вот и провозился до самого полудня. Получилось бы и дольше, но его отвлек шум в коридоре.
— Михайла! Михайла, окаянный, черт тебя дери! Выметайся со школы! Закрывать буду! — старик, прихрамывая, вошел в библиотеку. А лицо у него было таким, что впору было за врачом бежать: усы и волосы на голове торчком, глаза большие и губы трясутся. — Люди сказывают, что война началась с немцем. Киев и Минск бонбили. Народу тьму побили… Ух ты! Ты… Это ты сделал?
Уже готовый плакат в рамке стоял у книжной полки, а с него смотрела родина-мать в ярко-красном одеянии. Строгое женское лицо смотрело, словно с иконы, и просило защитить.
— Богородица…
И непонятно, что там в женском взгляде разглядел дед Прохор. Может самого себя, кроху, которого бабушка взяла первый раз в церковь. А может и ту самую закопченную иконку богоматери, что перед отправкой на войну с проклятым германцем дала ему старенькая матушка. Непонятно. Только проняло его до самых печенок, аж дурно стало.
 
Вдруг старый коммунист трясущим руками начал неумело осенять себя крестом. Губы же, похоже, молитву зашептали.
— Иди-ка ты, внучок, к сельсовету. Иди, иди. Пусть такое все видят. Иди, а мне что-то в глаз попало, — он и в самом деле начал тереть глаза. Хотя что-то парню говорило, что дед лукавил. — Поспешай, поспешай…
Кивнув, Мишка, теперь уже Мишка, аккуратно свернул плакат и пошел к выходу. Теперь предстоял его выход.
* * *
Сильно палило солнце, заливая проселочную дорогу и раскинувшиеся хлеба нестерпимым жаром. Вдоль поля с рожью шли двое мужчин и о чем-то спорили. Тот, что справа, низенький плотный мужчина с лысеющей макушкой, степенностью и ухватками похожий на крепенького боровичка, нес складной портновский метр. Время от времени останавливался и начинал измерять высоту колосьев. Шедший слева был его полной противоположностью — довольно высок, сухопар и обладал густой черной шевелюрой, правда, прятавшейся под кепкой.
— Вы видите? Это же катастрофа, Алексей Петрович, — чуть не со слезами на глазах проговорил директор колхоза «Красный путь», тыча линейкой. — Через пару дней уже июль, а хлеб, словно и не рос, вовсе. А трещины какие!
Его собеседник, первый секретарь Инсарского райкома, понимающе качал головой. Ему и без метра все было понятно. Без дождя от хлеба скоро, вообще, ничего не останется. Трещины в земле такие, что аж ладонь пролезает. Страшное зрелище, особенно, для хлебороба.
— Ну, товарищ Салимов, про катастрофу вы все-таки лишку дали, — первый секретарь, как и настоящий руководитель, не спешил впадать в панику. Не мог он себе такого позволить. — Будет дождь. Обязательно, — и с уверенностью уже добавил. — Должен быть дождь… Хм, смотри-ка. Кто-то знатно пылит…
Оба развернулись в сторону леса, откуда тянулась проселочная дорога. Там кто-то так на мотоцикле гнал, что пыль столбом стояла. Эдакая здоровенная серая туча над головой.
— Так это же наш Витька из третьей бригады! Сюда, давай! — директор выпрямился и призывно замахал рукой. Мол, здесь мы, давай сюда. — Что-то стряслось видно… Опять наверное из района звонят или вас, Алексей Петрович, из райкома ищут…
Только не прав он оказался.
— Дядько Федор! Дядько Федор! — едва заметив их, заорал мотоциклист, совсем молодой белобрысый парень. Мотоцикл при этом взревел еще сильнее, едва не взлетая воздух на кочках. — … Ойна!… На!
Первый секретарь райкома и председатель с недоумением переглянулись. Слышалось будто бы матерное слово!
— Война! — с перекошенным лицом закричал парнишка, давая по тормозам. Мотоцикл встал, как вкопанный, а его седок полетел с железного коня кубарем. — Война… дядько Федор, — уже валяясь в пыли, повторял снова и снова он. — Война началась… По радио объявили… Молотов.
Председатель с очумелыми глазами судорожно глотал ртом воздух, не зная что и сказать. Выглядевший не лучше, первый секретарь быстрее пришел в себя.
— Караказов, за руль и гони к правлению! — крикнул он председателю, а сам уже запрыгнул в люльку. — Быстрее! Что столбом встал⁈
Весь путь до села, почти двенадцать с лишним верст, им показался целой вечностью, хотя и гнали «на всю железку». У правления их уже ждала целая толпа — чуть ли не все село собралось.
— Товарищ председатель, как же так? Алексей Петрович? Что же теперь будет? — со всех сторон на них сыпались вопросы. Встревоженные люди напирали со всех сторон, кричали, размахивали руками. — А почему товарищ Сталин не высту…
Первый секретарь, отмахиваясь от жителей, перегнулся через открытое окно правления и схватился за трубку телефонного аппарата:
— Райком мне! Да, да, райком! Какая разница? Любой номер!
Он хотел сам все услышать. Вдруг, это все глупая ошибка. Ведь, никакой войны просто не могло было быть! У них же с Германией пакт о ненападении! Какую-то неделю назад только статья в «Правде» вышла о том, что все слухи о скорой войне это провокация недобитых троцкистов.